Комиссар
Шрифт:
— Вот как, — сказала Саша негромко, но что-то такое прорезалось в ее интонациях, что взгляды присутствующих обратились к ней. — А скажи-ка, Василий, — обратилась Саша к вихрастому, — службы-то в соборе шли при белых?
— А то как же, — ответил недалекий Василий, — литургии, молебны, все как положено. Колокола звонили каждый день.
— О победе русского оружия молились небось, — предположила Саша.
— Да. И о победе тоже молились, — ответил за паренька священник. — О скорейшем прекращении междоусобной войны. Я понимаю, о чем вы спрашиваете. И, кажется, догадываюсь,
— В чем же вы видите свой долг священнослужителя? — спросила Саша.
— В том, чтоб давать людям шанс соединиться с Богом. Всем людям, и добрым, и грешникам. Расстрел Совета я не одобрял. Но лишать возможности покаяться тех, кто повинен в этом грехе, не имел права.
— И что, многие из белогвардейцев покаялись и сложили оружие? — задала Саша риторический вопрос. — Вы сами отлично понимаете, какой долг выполнили на самом деле. Вы укрепили в них чувство, что с ними Бог. Как вас зовут?
— Вы можете обращаться ко мне как к отцу Александру.
— Я не могу так обращаться к вам. Моего отца звали Иосиф Гинзбург, и он был убит, когда защищал свою семью от погромщиков. Я никогда не назову отцом другого человека.
— Церковь не одобряла еврейские погромы, — негромко сказал священник.
— Но ведь и не осуждала их, — ответила Саша. Заметила вдруг, что почти кричит. Вдохнула, выдохнула, вернула голосу нормальную громкость. — Те, кто убил мою семью, верили, что с ними Бог. Как и те, кто расстрелял Совет в Николаевске. И эту веру им дают такие, как вы. Вы пытались остановить расстрел своих соседей, выбранных в Совет?
— Я был в тот день на отпевании на селе, тамошний священник заболел. Понимаю, звучит как слабое оправдание. И я не знаю, хватило бы у меня мужества вступиться за тех, кого без вины убивают. Я, конечно, должен был. Но записывать себя в мученики задним числом пошло и глупо. А вы, вы пытаетесь остановить расстрелы невинных людей?
Священник — сильный человек, подумала Саша. Это решило дело. Если б он трусил, юлил и пытался сбросить с себя ответственность, были бы варианты. Но в военное время сильного врага нельзя оставлять у себя за спиной. Никакого больше морального оппортунизма, товарищ Бокий.
— Я не останавливаю расстрелы, — ответила Саша и встала, закрывая спиной выход из купе. — Я расстрелы провожу. Виновных, невинных — неважно. Тех, кто против нас. Тех, кто представляет угрозу революции. Ты, — обратилась Саша к солдату, — к начальнику поезда, живо. Пусть сразу с конвоем придет. Скажи, распоряжение следователя ПетроЧК.
Хоть Саше и назначили другую партийную работу, из ПетроЧК ее формально не увольняли. Саша подозревала, что будет чекистом до конца своих дней. Сколько бы их ни осталось, тех дней. Иронично выйдет, если расстреляют ее раньше, чем этого священника.
Священник попытался было встать. Саша положила руку на кобуру маузера.
— Сидите. Начнется пальба — будут случайные жертвы. Рикошет, знаете ли.
— Те люди, которые расстреляли Николаевский совет, — сказал священник, — вы можете не верить мне, но это же уже ничего не изменит. Я призывал их покаяться. Но никто из них не мог. У каждого
— Убийца! — вскричала вдруг барышня. — Вы и такие как вы заливаете Россию невинной кровью!
— Заткнись, дура, — бросила ей Саша. Никакой опасности барышня не представляла, а убивать людей за глупость Саша ненавидела. Снова обратилась к священнику. — Я ничем не отличаюсь от них. Цели наши отличаются. За нами будущее.
— Но что за будущее можно построить из всего этого приумножения насилия?
— Мы будем строить будущее из насилия, горя и зла, — ответила Саша, — потому что больше его строить не из чего. Но, по крайней мере, у нас есть будущее. Оно со временем все исправит. А если мы проиграем, будущего у России нет. Никакого. Вы признаете это, если немного подумаете. А что до вас… вы понимаете, что по сути выполняете у наших врагов работу комиссара? Поддержка, наставничество, правильные ценности. Вы даете людям чувство, что у всего происходящего есть смысл и цель. Знаете, что делают казаки с пленными комиссарами? — Саша сама не знала и надеялась не узнать, но товарищ Бокий зря этого не сказал бы.
В купе решительно вошли трое военных.
— Вы понимаете, что пытаетесь себя оправдать? — спросил священник.
— Всегда. Каждый чертов день. Каждую чертову минуту, — ответила ему Саша. И обратилась к начальнику поезда:
— Этого гражданина сдайте в ГубЧК в Пскове. Рапорт я сейчас напишу. Сколько до Пскова, полчаса осталось? Успею как раз.
***
— Простите, вы не видели товарища Гинзбурга?
— Такая распространенная фамилия, кто угодно может оказаться, — улыбнулась Саша. — Но если вы встречаете комиссара в пятьдесят первый полк — вы встретили.
Народу на псковском вокзале толпилось много, но тех, кто ждал ее, Саша опознала сразу. Двое парней в полушубках, надвинутых на лоб папахах и с американскими карабинами образца 1895 года за плечами вглядывались в вокзальную толпу деловито и настороженно. На одну из шапок была явно наспех нашита красная лента.
По тому, как один из парней посмотрел на другого, Саша сразу опознала старшего — здоровенного детину с веснушчатым лицом. Предъявила ему корочки и направление с печатью.
— Революционную бдительность, товарищи, не теряем. Мало ли кто назовется комиссаром. И ваши документы попрошу. Доверяй, как говорится, но проверяй.
Детина хмыкнул и полез в карман за документами.
— Ну здравствуйте, Алексей Платонович, — сказала Саша, изучив солдатскую книжку.
— Да какой он Лексей Платоныч, — загоготал второй солдат, невысокий крепыш в кожаной куртке. — Лешка он, Лекса. А я, стало быть, Прохор.
Лекса нахмурился. Быть Алексеем Платоновичем ему явно хотелось бы больше.
— Далеко идти-то до штаба? — спросила Саша.
— Идти далеко, — ответил несостоявшийся Алексей Платонович. — А ехать близко! Полчаса и домчим. У нас мотор, товарищ комиссарша.