Комиссия

Залыгин Сергей Павлович

– За нами право общественное!
– пояснил Калашников.
– Нам общество поручило за им же самим наблюдать, призывать его к лесному порядку. А ты кто? Или ты - не член общества? Сам по себе, а более никто?

– Я сам по себе, а более никто!
– подтвердил Сухих.

– А тогда нам с тобою еще удобнее, - сказал Дерябин.
– Которые от народу врозь, с теми нам от имени народа действовать и вовсе просто!

– Ну дак и действуйте!
– пожал плечами Сухих.
– Действуйте, мне даже интересно -

потянутся, нет ли мне ваши действия? Ну?

– Вот и скажи - почему рубишь лес?

– Так и быть, скажу: к устройству новой жизни бедняцкого класса. Двоих бывших у меня работников, а ноне - опять же свободных граждан. Помогаю им. Чем только могу!

– Мы тебя заарестуем, гражданин Сухих! Для начала. А там видать будет, как общество решит с тобою сделать!

– А как это свободные граждане-то нонче заарестовываются? поинтересовался Гришка.
– Мне бы узнать? Может, вот как энти двое, не признаю, кто такие. Не Куприяновы ли?

– Куприяновы и есть!
– подтвердил Дерябин.
– Они и есть. И ты можешь поглядеть, как заарестовываются граждане не просто так, а при сопротивлении Лесной Комиссии!

– А кто же их вязал-то, Куприяновых? Кто энтот вязальщик - Уже не Игнашка ли? Неужто ты, Игнашка, позволяешь себе?

– Што вы, Григорий Дормидонтович!
– изогнулся, сидя на лесине, Игнашка.
– Да нешто я бы один управился сделать?

Гришка подошел сперва к Матвейке, а потом и к старшему Куприянову:

– А правда, это ты, Севка Куприянов? Я вот пользовался слухом, будто ты сильно галдел на сходе против меня - буржуй, мол, Сухих Григорий и прочее. Как бы ни галдел, я бы тебя нонче развязал. И пустил бы на волю. А так нет, не пущу - постигай, как против людей галдеть, обзывать их. Постигай...
– Потом Гришка, не торопясь, припадая на левую ногу, огромный, лохматый, подошел к дерябинскому коню и толкнул его ладонью в круп. Конь засеменил вперед, а Гришка сказал: - Езжайте, езжайте, Комиссия! Не путайтесь здря, не мешайте людям.
– И устиновского солового конишку он так же подтолкнул, а Игнашка замахал кнутом, заорал на куприяновских гнедых поторопился поехать сам.

Устинов все-таки сказал:

– Ты нонче не один в лесу, Григорий, ты с подручными со своими. А хотя бы и один был - мы впятером, опять же не знаю, одолели бы тебя или нет. Может, да, а может, и нет. Но долгое время ты от нас, от народа, не убережешься - народ тебя свяжет по рукам-ногам. Помни об этом завсегда!

Сухих постоял, помолчал, выслушав Устинова, еще потряс обеими руками потную рубашку на своем огромном кривоватом теле, остуживая его, и громко ответил:

– А што особенного? Ничего нету особенного: сёдни я кого-то кручу, а завтре - кто-то меня. Я ведь против чего, Николай Левонтьевич? Я против, чтобы кто-то меня крутил, кто слабее меня! Вот энто - истинно страм и позор, энтого

я в жизни не допущу! Никогда и ни за што! А кто сильнее, тот, правда што, пущай меня крутит! Не обидно!

Комиссия своим обозом тихо-медленно двинулась дальше. Игнашка и тот примолк. И левее да левее, с расчетом выехать на главную улицу Лебяжки уже не держал - правил между сосен, чтобы поскорее быть на лесной дороге. Стукоток топоров и еще слышался где-то неподалеку и даже не в одном-единственном месте, но Комиссия к этим звукам уже не прислушивалась...

А как только выехали на дорогу, песчаную, посередке засыпанную хвоей, а по бокам разбитую колесами, Половинкин соскочил вдруг с коня и закричал:

– Стой, стой, стой! Тебе говорят, Игнатий!

Половинкин кричал, будто Игнашка со своим странным возом мчался мимо него галопом.

Игнашка испугался и тоже закричал на гнедых:

– Т-пр-у-у! Тпру, проклятущие, и куды вас только несет?!

Половинкин подбежал к ходу, выхватил нож из-за голенища и - раз-раз! порезал веревки, которыми был привязан к лесине Севка Куприянов. Потом подбежал к Матвейке и его освободил таким же образом.

Игнашка было запротестовал, но Дерябин сказал ему:

– Помолчи теперь, Игнатий!

Севка, пошатываясь, встал на землю. Встал и глубоко вздохнул, всё еще держась одной рукой за лесину и не глядя на Матвейку, который сидел, понурясь, на другом конце хода.

– Ну что, Савелий?
– спросил Дерябин.
– Освободила же тебя Комиссия? Добровольно освободила. Теперь - всё! Езжай своей путей. Садись-ка, Игнатий, на свою кобылешку, оставь Савелию место!

Игнашка нехотя слез с кучерского своего места, с сердцем бросил вожжи и взобрался в седло.

А Севка Куприянов всё стоял молча и неподвижно. Потом обернулся к Петру Калашникову и надсадно, по-стариковски, сказал ему:

– Ты вот што, кооператор! Ты об равенстве толкуешь повсюду, а своего же, тебе самому равного гражданина к лесине плашмя вяжешь? Как овечку? Игнашке позволяешь над человеком изгаляться - это обратно равенство тебе? Возьми энту лесину! Подавися ею! Подавися раз и навсегда! Подавися вместе с дружком со своим закадычным Игнатовым Игнашкой, с верным союзником и напарником, вы обои - двое сапог пара! У-у-у-у, гады!

И Севка подбежал к задним колесам хода, рванул на себя вершину, бросил ее на землю, потом хлестнул гнедых, они резко дернули вперед, и комель тоже оказался на земле.

Матвейка прыгнул на пустой ход, и они погнали коней по песчаной неровной дороге. Ход скрипел и стучал. Отчаянно завывал под этот скрип Севка Куприянов, нахлестывая коней. Со стороны казалось - он сам себя нахлестывает и от боли воет.

– Ко-операторы! Равенщики! Комиссия, будь вы проокляты-ы! У-у-у-у! Ну погодите, настанет и вам гибельный строк!