Комиссия
Шрифт:
А нынче Барин еще повозился посереди избушки, потом высунул голову наружу и гавкнул в светлый уже, хотя и припозднившийся осенний день. Потянул носом воздух и гавкнул еще раз.
Так вот зачем он явился: предупредить хозяина, что кто-то был в устиновском дворе, узнал у Домны, что хозяин в поле, на пашне, и подался сюда. А Барин тоже подался, но только много быстрее.
"Комиссия?" - снова подумал Устинов. Нынче кто бы куда бы его ни позвал, кому бы он ни понадобился, первое, что приходило в голову, - Лесная Комиссия! "Покуда не поставлю новой избушки - не
Приехал Григорий Сухих.
Приехал вершний, бросил повод на колодезный сруб и, на минуту остановившись, внимате-льно оглядел устиновскую избенку.
Вот кто понимал весь ее непотребный вид, весь хозяйский стыд и срам!
Всё поняв, Гришка, согнувшись, просунулся в дверцу избушки и пнул Барина:
– А-а-а! Ты уже здесь, лазутчик!
Барина он толкнул ногой, а Устинова рукой - это он поздоровался так и еще сказал:
– Здорово, Никола!
Тут были дни - Устинов со скотиной только имел дело и разговоры, Моркошке и даже Соловку высказывал свои мысли. Соловко, хотя и с полузакрытыми глазами и с отвислой губой слушал хозяина, а все-таки слушал. С Барином хотя и короткая была беседа, а все-таки была, о многом они успели поговорить. Ну а теперь с человеком предстоял разговор. С Гришкой Сухих.
А Барин замолчал, глаза у него сделались звериными. Когда Гришка пнул его, он оскалился, но безмолвно, не заворчал, не гавкнул, залег в угол. У него явился страх в глазах, он страха не скрывал, не прикидывался, будто ничего не боится, будто ему по-прежнему весело жить на свете, будто Сухих Гришка его нисколько не касается! Ничего этого Барин не изобразил, хотя и великий искусник был и так и эдак прикидываться. Он сидел в своем углу, шерсть торчком, а Устинову вполне было понятно, что и как переживает Барин.
"Мне страшно, хозяин, - показывал нынешний вид Барина, - но ты не думай, будто я убегу, оставлю тебя одного! Я не убегу! Когда понадобится, я свой страх, я всё на свете позабуду и брошусь тебе на помощь! Уж ты мне поверь, не сомневайся, об одном я только прошу - не замечай страха во мне, в моих глазах! Мне от этого совсем худо делается!"
– Ладно, ладно!
– сказал Устинов. "Чего ты испугался-то? Это же Гришка Сухих, сильно лохматый и дикий, но человек же!" - хотел еще пояснить Устинов Барину, но не пояснил.
А Гришка - огромный, хромоватый, опрокидывая плечи вперед, сгибаясь в пояснице, чтобы сделаться пониже и не бороздить головой жерди потолочного настила, - мерил избушку из угла в угол. Избушка крохотная, Гришка огромный, получалось, будто он в клетке бегает, будто не по своей воле он вошел сюда, а посажен в клетку насилием.
Устинов подумал: те давние раскольники, которые в Сибирь долгие годы шли, в Сибири с рогатинами на медведей хаживали, такими же, наверное, были огромными и лохматыми.
Но те мирные были, себя от других людей защищали, когда их веру преследовали, - сжигали сами себя в огне, а Гришка Сухих побегал-побегал по избушке, остановился, ткнул в Устинова пальцем огромной, тоже волосатой руки и сказал:
– Решить, чо ли, тебя, Устинов? По-другому, так придушить,
И сказал-то не очень в шутку, так что у Барина его шуба еще больше вздыбилась, и он рыкнул из своего угла.
– Тихо, ты...
– посоветовал Устинов Барину, а у Гришки Сухих спросил: - За что?
– А так! Чтобы не было тебя больше!
– Нет, ты объясни!
– Говорю же, чтобы не было тебя. Устинова Николая Левонтьевича. Лебяжинского жителя!
– Непонятно мне, Григорий!
– Мне нонче лучше без тебя, как при тебе, Устинов!
– И давно я тебе помешал?
– Давно уже!
– Сколь же?
– Двадцать годов. Того больше!
– Даже странно!
– Тебе, Никола, не понять! Где тебе, нет - не понять! Ведь я-то думал, ты во-он какой! Я с тобой смирялся, с твоим существованием: "Надо! С энтим смиряться надо, он - вовсе не такой, Устинов, человек, как все другие!" А ты? А ты мелюзговый оказался человек-то! Обманул ты меня!
– Какой, какой я?
– Мелюзговый!
– Ну, а откудова же тебе это видать, Григорий?
– Кажному видать, кто желает поглядеть и уяснить! С кем ты связался-то, Никола Устинов? Кто тебе, Никола Устинов, нонче друг и брат? Дерябин Васька? Игнашка Игнатов? А Петька Калашников, коопмужик, даже начальник тебе?! Нешто ты не ведаешь в том стыда? Да тебе в один сортир с ими хаживать - и то страмота!
– Вот с тем человеком, который в людях людей не желает понимать, - вот с тем действи-тельно мне худо, Григорий! Вот как. Тем более что все мы выбраны в нашу Комиссию миром, лебяжинским обществом, и когда ты против народных избранников - значит, ты и против всех, кто их выбирал...
– Конечно, против! Да как мне можно назначить хотя бы и миром, и всем светом товарища и друга? Никак нельзя! Этакое назначение - издевательство надо мною, ничо более! Тут же моя забота, собственная - с кем я желаю иметь свое дело, коротать время, на кого я своими глазами желаю глядеть, кого своими ушами желаю слушать - выбираю я сам! Сам!! А более - никто! Вот ежели меня в тюрьму заточат, в камору за решетку железную посадят, тогда меня уже не спросят - с кем вместе я за той решеткой желаю оказаться. А покуда я на воле - то я и волен сам себе выбрать товарища и напарника! Ежели энтого у меня нет - значит, я уже не на воле, а в той же самой в тюрьме! Значит, я и сам есть мелюзга, когда меня к мелюзге можно приторочить!
– А кого бы ты выбрал, Григорий Сухих, себе в дружки?
Сухих поглядел по сторонам и тихо сказал:
– Тебя же, Никола!
– Меня?!
– Тебя! И себе сделал бы добро, и тебе: ослобонил бы тебя от разных Игнашек! Простил бы навсегда тебе вину передо мною! Клянусь - простил бы!
– У меня перед тобой вины нет, Григорий. Даже крохотной!
– Да есть же! Есть, и не крохотная, а великая!
– Я ее не знаю.
– Зато я знаю. Не говорю об ей никому. Не могу! Но знаю! Перед собой молчу! Но знаю! И забыть забуду ее в одном лишь случае - когда ты станешь мне другом и напарником. Покуда же ты от меня врозь - ты мне враг и по гроб жизни передо мной виноватый!