Комиссия

Залыгин Сергей Павлович

И агроном ли заезжал в Лебяжку, ветеринарный доктор или крестьянский начальник из уезда, а то из самой губернии, Саморуков Иван Иванович первым делом докладывал: "У нас мужик один взял у немцев телочку, а вырастил корову, что и у тех-то нынче не водится!"

Ну а Святке всё равно, кто на нее любуется - хоть агроном, хоть сам царь-император, она мимолетно глянет на посетителя и дальше делает свое дело: жует корм и гонит и гонит в свое вымя молоко. За пятерых сибирок. И полнит всю твою ограду молочным духом, хозяйским настроением.

Когда нынче Устинов

подошел к Святке, она своим делом очень серьезно была занята - лежала на соломе, прислонив один шоколадный бок к хлевушке, а другой, тоже шоколадный, подставляла под солнышко.

Не очень-то было тепло, но Святка, наверное, соображала, что какое-никакое, а все-таки имеется нынче солнышко и надо им пользоваться, завтра, может быть, уже придет настоящая зима.

Устинов внимательно поглядел на Святку, она - на него. "И не вздумай... И не вздумай меня тревожить!" - вот она как подумала, Святка.

Он таки ее потревожил: легонько-легонько, но упрямо постукал ее ногою по ляжке, и Святка, отвернув голову и не желая на него смотреть, встала.

Устинов, похлопывая Святку по спине, заставил ее пойти по двору и, отступив чуть в сторону, стал на нее смотреть.

Она пошла, согласилась: "Ладно уж, когда ты, мужик столь вздорный, обязательно хочешь на меня смотреть - смотри!"

А шерсть на Святке - металл, медь или еще какой-то другой, не совсем известный, но мягкий и даже со стороны видно, что теплый. В каждой шерстинке сразу два тепла встречаются - одно идет от солнышка к ней, другое - от нее, от ее тела, к солнышку.

Шаг у Святки тяжелый, но осторожный, лишнего в нем ничего нету, идет и слушает - не упадет ли под ее тяжестью земля, и вот она землю бережет, напрасно по ней не топает.

Шум был - от ее дыхания, от шелеста ее вымени и складок на шее, от того, что она хвостом себя по ногам чуть постукивала, от того, что всё еще жевала на ходу, время не хотела понапрас-ну тратить, и в глубине у нее что-то легонько побулькивало, копыта на мерзлой почве потрески-вали.

Святка прошлась по двору туда-сюда, вернулась на свое прежнее место, на свою соломен-ную лежанку, но не легла, раздумала, испортил ей хозяин аппетит на лежанке. Продолжая жевать свою жвачку, она закрыла глаза и не то во сне, не то в мечте какой-то замерла стоя.

"Есть жизнь,- подумал Устинов...- Есть, есть и есть!" Он не просто так это сказал себе, а сел на крылечко и стал вспоминать: куда, в какие концы света потянулись от Святки разные ниточки?

Был случай, в семнадцатом году, солдатики уже свободно по окопам ходили, и немцы в русских, и русские в немцев почти не стреляли, больше обзывали, как умели, друг друга из окопа в окоп или обменивались мирными словами, а то и табачком, и вот Устинов, выйдя зачем-то на ничейную полосу, увидел напротив себя немецкую винтовку. Почувствовал, как шарит она по нему мушкой.

И нашелся, не упал на землю, не побежал, а осенило его, и он крикнул во всё горло:

– He Kameraden, wie hoch jetzt der Pries fur ein einjahriges Kalbchen bei euch?

Это он спросил: "Эй, ребята,

а почем у вас нынче телочка годовалая?" научился этим словам давно, когда торговал Святку у немца-колониста.

Винтовка дрогнула, потом немец положил ее под себя и спросил:

– Was ist das?

– Wie hoch ist jetzt der Pries fur ein einjahriges Kalbchen bei euch?
– повторил Устинов.

– Keine Ahnung!
– ответил немец с недоумением.

– Danke, Meister, gut!
– поблагодарил Устинов, повернулся и пошел к себе в окоп.

Пришел и сказал: "Берегитесь, товарищи, сёдни немцы будут в нас стрелять. Я только благо-даря корове своей, Святке, живой нонче остался!" "Откуда тебе известно?
– спросили его.
– Ведь вот в тебя же не стреляли? И при чем тут корова? Спятил ты, Устинов!" И не поверили Устинову, и один из солдатиков - шасть из окопа на ту же ничейную полосу. П-п-ах!
– раздалось с той стороны, и солдатик кувырком, в грудь навылет.

Оказалось вот что: долгое время наши не стреляли, и немцы тоже помалкивали, установи-лось как бы перемирие.

Но тут наше Временное правительство толкнуло армию в наступление на Галицию, и затихшая было война разгорелась снова.

После, когда Устинов окончательно понял, что он остался жив, он пожалел - почему это немец встретился ему не очень толковый? Не знал, почем в Германии годовалые телочки? Полезно было бы сравнить: сколько он платил колонисту за Святку и почем нынче у них там стоит такая же? Если уж не совсем точно, так хотя бы примерно.

И вот еще была история - каждому лебяжинцу и даже каждому сибиряку запомнилось.

Когда построена была железная дорога до самого города Владивостока, сибирский мужик воспрял: теперь-то он хлебушко будет сеять, продавать его в Россию, а через моря - в загра-ничные разные страны. До сих пор он этого не мог, потому что "телушка - полушка, да рубль перевоз".

Но не тут-то было, не сбылись надежды: российские хлеботорговцы заставили правительс-тво учинить "переломный" тариф: как минует хлебный вагон город Челябинск, так и плати за перевоз в Европу половину стоимости хлеба. Задушили купцы и помещики сибирского пахаря. Он от них ушел в далекую Сибирь, а они всё равно достали его своей жестокой и длинной рукой.

Дрогнула крестьянская Сибирь - как быть? Для чего тогда ей вольные земли, большие пашни? И неужели жить ей дальше, как жила она до сих пор, без фабричных товаров, на которые денег у нее нет, тем более что товары эти в Сибири дороги - по причине той же самой дальней доставки? И может быть, это только начало, а что и как будет еще придумано, чтобы отомстить сибиряку за его многоземелье, за свободу от помещика?

Из многих степных деревень потянулись новопоселенцы, не успевшие закрепиться на месте, обратно в Россию. Другие отрывались от хлебопашества, шли на промыслы, на разные стройки, на Дальний Восток, где, говорили, можно прожить не одним, так другим - не хлебом, так охотой, не охотой, так рыбалкой, не рыбалкой, так приисковой работой.