Комиссия
Шрифт:
Устинов подумал: «Домна?» Но не поверилось ему, будто это она.
И Зинаиде тоже припомнилась Домнина борчатка-барнаулка с оторочкой по воротнику, по рукавам, пушистая оренбургская шаль припоминалась, спокойное, с голубыми глазами навыкате лицо. Она тоже подумала: «Не она ли?.. Не может быть!»
Так ждали они молча — кто же к ним подъедет?
Подъехал Шурка. Остановил Соловка за сажень, спросил:
— Кто там! Свои ли?
Первым гавкнул Барин: «Да ты что, Шурка? Не признаешь
Но Устинов молчал. И Зинаида молчала.
— Кто? — крикнул Шурка еще громче и тревожнее.
— Я это! — ответил наконец Устинов.
— Да пошто же вы молчите-то, батя, когда спрашивают вас? — Устинов и еще промолчал, а Шурка спросил: — С кем же это вы есть? — Подстегнул Соловка, подъехал близь, узнал: — Ты, Зинаида Пална? Значит, ты? Откудова же ты батю везешь? С какого места?
— Из беды везу я его.
— Из какой? А Моркошка где же, батя?
— Гибель ему пришла… Окончательная. И я-то сам ранен сильно… Тебя кто послал за мною?
— Ксенька послала меня, батя. У Мишки у Горячкина опознала она меня. Я к Мишке на миг с Крушихинского базара только и своротил, а она — тут как тут. Да мы, батя, с Мишкой с Горячкиным и не пили вовсе. И в карты не играли. Мы сурьезно с им беседовали.
— Ты трезвый, Шурка?
— Хоть сейчас дыхну, батя! Я с Мишкой — ни вот столечко! С базара могло остаться в дыхании. Вы-то, батя, в каких санях далее поедете? В энтих? Либо в своих? Ну? Пошто же вы молчите? Либо мутит вас?
— В своих…
Шурка торопливо кинулся перетаскивать тестя. Он тащил его неловко, мимо Зинаиды и через ее колени, а та сидела молча и сначала ни слова не говорила, и ни одного движения не было у нее, а потом она стала у кого-то спрашивать:
— А как же я? А как же я? Как же я-то?
Устинов простонал — засаднило у него в ноге. Шурка спросил: «И кровь, однако, из вас, батя?» Зинаида всё спрашивала: «Как же я-то?»
Наконец Устинов оказался в Шуркиных санях весь — с руками-ногами. Шурка расправил его, скрюченного, по соломе, развернул Солового в обратную сторону и удивленно спросил:
— Ты, Зинаида Пална, почто всё о себе-то? Как ты да ты? Заладила свой вопрос, и ничего более! Женский вопрос-то! Бабий!
И Шурка с сердцем стегнул Соловка, погнал его, нерасторопного, к дому.
Глава пятнадцатая
Сказка про девку Наталью, про парня Сему-Шмеля
А еще жила-была в Лебяжке сказка про девку Наталью.
Наталья эта заморышем росла, от горшка два вершка, не более того.
На нее никто и не глядел сроду, ни один парень, так она сама сказала: «Пойду взамуж! Хоть тут што! Все идут, и я пойду!»
Ей
Она: «Нет, пойду! А не выдадите меня, не сможете — я удавлюся на веревочке! И другим нашим девкам дорожку перебегу, свадьбы попорчу! Все кержацкие парни от наших девок отшатнутся, когда середь их висельницы водятся!»
Вот зараза так зараза девка эта была Наталья!
Думали-думали полувятские — как и что им со своей с замухрышкой делать, как быть, и — надо же! — придумали.
А когда так, слышат однажды на кержацкой-то стороне с утра раннего: полувятские за бугром галдят. Шум у них там и звон, в дуду и в струну играется, и песни бесперечь поются.
Што тако?
Уже за полдень кержак один вернулся с лесу — он в бору лесину рубил, говорит своим: «Знаю, што там у их происходится! Весть от человека ихнего получил. И сам собою, ехал мимо с лесиной, тоже краюшком глаза заприметил…»
«А што тако?»
«Оне там девку одну навеличивають!»
«Девку?!»
«Ее!»
«Да с ума они посходили, нехристи?! Из-за девки эдакий шум на весь мир? Взамуж выдают, что ли, ее?»
«Не выдають, а просто так. Именины ей правять. Три дни будут править их. Может, и больше!»
«Боже ты мой! — крестятся староверы двумя перстами. — Истинные нехристи тот полувятский народ! Да ежели из-за кажной девки-именинницы столь делается шуму, дак и молиться-то когда? И робить когда же?!»
«Да у их не из каждой деется так. У их из-за одной только это происходится, из-за особой! Натальей зовуть!»
А пойти поглядеть всё ж таки охота кержакам на ту, на шумную сторону.
Пошли.
Глядят.
А там, правда што, девка стоит в круге, от горшка два вершка и убрана в ленты шелковые вся, а мужики, бабы, ребятишки и даже, сказать, попишка ихний, полувятский, девку славят, целуют и обнимают, на руках по кругу носят, подымают.
Вот диво так диво!
Тут одному кержацкому парню — Семой звали, Семка, прозвище — Шмель, гудел он сильно в нос, в правую ноздрю, — вот ему и стало шибко интересно.
«Пошто же у вас обычай такой: без свадьбы, а просто так девок столь велико славить?!» — спрашивает он.
«А это не обычай у нас! Это, говорим же вам, бестолковым кержакам, никого не касается, ни для кого не деется, как только для одной Наташеньки милой нашей!»
«Да пошто же для ее-то для одной?»
«Она у нас раскрасавица! Расприглядная, расдушенька, свет девонька!»
Во те на!
Поглядывает Сема-Шмель сверху вниз, сперва издаля, после — близко, где же она, та самая красота-красотища? Не видать ее ничуть ему!