Комиссия
Шрифт:
Но год прошел, и два, и три, и так далее — ничего особенного замечено не было: семья как семья, хозяйство как хозяйство, вполне достаточное, и ребятишки народились у Панкратовых, двое парнишек. Порядок.
С такой бабой, с такой работницей-женой ни один мужик не пропадет, не пропал и Кирилл, хотя хозяин оказался он действительно так себе, средний. Не сказать чтобы способный.
Дальше дело пошло так: объявлена была германская война, и Кирилл ушел на фронт.
Перепуталась жизнь, и не тем стало лебяжинское общество, когда
Поначалу старики, да и старухи тоже, строжились, держали порядок, не спускали глаз с солдаток, но после рабочих рук совсем стало не хватать, и лебяжинское общество просило прислать ему работников — пленных австрияков.
И начали эти австрияки партиями прибывать, не один десяток. Говорили, будто по всей Сибири их полмиллиона, этих пленников, они везде по селам были и Лебяжку не миновали.
И когда они пришли, по-русски стали понимать, порасселились в избах, как раз в тех, где хозяев дома не было, тут уже и самые строгие старики махнули рукой: за солдатками при таком порядке не углядишь, хоть старайся, хоть нет!
Единственно, что старики могли еще делать, — попрекать солдаток Зинаидой, без конца ставить ее в пример: та к себе помощников не то что в дом — на порог не приняла, сама всю работу и на огороде, и на пашне исполняла.
Но солдаткам пример был нипочем. — У нее, у Зинаиды, силов — за двоих мужиков! Это не надо глядеть, что она и не сильно рослая. Она еще в девках привычная была к мужичьему делу. Не все же бабы такие!
В восемнадцатом году, в конце зимы, солдаты начали возвращаться. Кто к чему, многие — к разоренному хозяйству.
А вот Кирилл Панкратов вернулся, поглядел и увидел — будто он и не уходил на войну, может, на неделю только отлучился, съездил на ярмарку либо еще куда: везде у него в хозяйстве порядок и даже прибыток.
И должно быть, это тоже смутило вконец Кирилла — не так-то уж сильно он в своем доме нужен был, и без него тут обходились. По совести сказать, обходились не хуже, чем при нем. А может, и лучше. И вместо того чтобы, отдохнув и погуляв небольшой срок, с головой уйти в хозяйство, он взялся делать к своему дому крыльцо.
Диковинное крыльцо задумал он сделать — с балясинами, с узорами, с теремком наверху, а вниз надумал он положить камни — гранит. В степи вокруг Лебяжки камня нет никакого, хотя бы с куриное яйцо, так он запряг и поехал верст более чем за сто и привез оттуда свои каменья.
К нему многие мужики лебяжинские подходили. Подойдут, покурят, поглядят на работу:
— В уме ли ты, Кирилл?
— Я в уме… — отвечает он.
И рассказывает, что когда был на войне, в Галиции, то видел там в какой-то деревне дом с таким вот диковинным крыльцом и тогда же дал себе слово: если останется жив и вернется в Лебяжку, то сделает и к своему дому крыльцо ничуть не хуже и о пяти ступенях.
— Да куда же тебе пять-то ступеней — дом-то у тебя низкий, и двери в нем навешены низко?
— А я после дом
— Нет, Кирилл, ты не в уме! Дело ясное, сомневаться не приходится!
— Может быть, — соглашается тихо Кирилл, улыбаясь и глядя куда-то синими, почти что детскими глазами, поглаживая светлую бородку. — Для всех я, может, и правда что не в уме. А для себя — в уме полном. Совершенно!
— Ну тогда ты бабу пожалел бы свою, Кирилл! Ведь на нее же вся настоящая работа пала!
— Вот это надо бы, надо! — соглашается Кирилл, сильно вздыхает и снова берется за свой инструмент, за столярный и плотничий.
А когда необыкновенное это крыльцо после одной да еще другой переделки было кончено, пустяки какие-то оставались, через Лебяжку прошла воинская колонна.
Бывалые мужики прикинули — пехотных батальона два, плюс неполная батарея, плюс, тоже неполная, пулеметная команда.
Чья на этих батальонах, на батарейцах и пулеметчиках форма одежды непонятно, потемнее нашей, бывшей царской, но посветлее германской, покрой шинелей тоже не совсем известный, а остановить кого-нибудь из обозных солдатиков, спросить махорочки, узнать, кто такие, — нет, не надо! От греха подальше. Тут наоборот делали: на улицу не выходили, а попрятались в избы и в амбарушки, позакрывали, кто успел, ставни, ворота и калитки.
А колонна шла торопливо, офицеры верхами, солдаты по-солдатски молотили землю на дороге, одни — сапогами, другие — ботинками на толстой подошве. Два артиллерийских орудия, покачиваясь на ходу, как всегда, приглядывались к небу. Скрипели колесами лафеты.
«Ну, — прикидывали лебяжинские, рассматривая картину через щелки ставен и ворот, — где-то в той стороне, куда идет колонна, что-то случилось… Вернее всего, какие-то мужики восстали против какой-нибудь власти… Когда так — и наш неминуемый черед…»
А колонна всё шла — скоро, плотно, не растягиваясь, и только напротив Кириллова крыльца солдаты сбавляли шаг и дивились:
— Вот это рукоделье!
— А заночевать бы в таком дому?
— Блажной изладил, не иначе!
— Может, церква будет? Или еще что?
— Вот гад какой-то сотворил, а? Это сколь же было плачено за работу?
— Может, бесплатно делалось. Самому себе?!
— Самому себе — пахать нужно, а не этакая теремина! А еще какой-то немудрящий солдатишка вдруг догадался:
— Вот бы спалить, а? Давно уже не палили ничаво!
И тотчас уже не один, а двое солдатиков выскочили из колонны, подхватили с пулеметной тачанки охапку соломы, кинули ее на Кириллово крылечко и уже зажгли спичку. И всё — быстро, вмиг. Когда солдаты последнего года службы показывают начальству артикулы с винтовкой, и то не управляются так быстро сделать, так же мгновенно.
Но тут выбежала из ворот Зинаида с ведром и плеснула помоями на спичечный огонек, а заодно и на шинельку солдатишки-поджигателя. Он замахнулся было на нее.