Комментарии: Заметки о современной литературе
Шрифт:
«Одно из менделеевских имен, овеянное многочисленными легендами, самыми фантастическими, – Жорж Абрамович Коваль... Жорж Коваль – участник Манхэттенского проекта, первый советский человек, державший в руках плутоний. Ок-Ридж (Оак-ГШде), штат Теннесси, – место действия», – так начинается статья о нем под названием «Ожившая легенда» («Исторический вестник РХТУ», вып. 3, 2001, стр. 31).
Свидетельство Ю. А. Лебедева крайне интересно. Однако оно плохо состыковывается с историей, рассказанной Копелевым. Если Коваль летом 1949 года бежит из США, он не может принимать участие в операции, о которой поздней осенью извещает американское посольство «Иванов». Вероятность же того, что разведчика, оказавшегося на грани провала, снова пошлют в США как нелегала, не слишком велика. Если же звонок «Иванова» имел место до отъезда Коваля, но наши органы разговор прозевали, дали
В деле «Иванова» слишком много неясностей. Возможно, в той книге, над которой работает Ю. А. Лебедев, удастся выяснить обстоятельства поспешного отъезда Коваля из США, и это прольет какой-то свет и на причины и цель звонка, столь важного для творческой истории романа Солженицына. Но и сейчас ясно: Солженицыну известен был только сам факт звонка. Интерпретация всецело принадлежит писателю. И нет никаких оснований думать, что таинственным «Ивановым» с неправильной речью «образованца», тупо перезванивающего и перезванивающего в американское посольство, владели те же высокие чувства, что героем Солженицына. Сдавал ли он разведчика в расчете перебежать, как то предполагает Копелев, не испытывавший никаких симпатий к «предателю», устанавливал ли контакт, предлагая себя в сотрудники, – тут можно только гадать. Алогичность его действий не позволяет пренебречь и такой версией, как невменяемость: как тут не вспомнить сотрудника МИДа, имевшего доступ к секретной информации, и автора шпионских романов Платона Обухова, предложившего свои услуги британской разведке, опрометчиво ею принятые. Оказалось – шизофреник, заигравшийся в шпионов. Дело «Иванова» в архиве ФСБ вряд ли удастся найти. Но совершенно ясно, что сведения, переданные «Ивановым», никак не могли отразиться на судьбах мира. Они могли отразиться только на судьбе засвеченного советского агента.
Тут уместно поставить вопрос: а так ли важны обстоятельства дела «Иванова»? Ведь имел писатель право просто придумать этот сюжетный ход? Вне всякого сомнения. Более того: в истории литературы полно примеров, когда вымысел выглядит куда правдоподобнее реального случая, перенесенного в книгу.
Но это именно Солженицын противопоставил «биологический» и «атомный» конфликты как «расхожий советский сюжет» и «истинное происшествие». «Расхожий советский сюжет» благодаря художественной интуиции Солженицына обернулся истинным происшествием. Истинное же происшествие никак не поддается той интерпретации, которую предложил Солженицын в романе.
Уместен и еще один вопрос: а имеет ли вообще значение для романа неправдоподобность поступка Иннокентия Володина? Солженицыну нужен герой, готовый пожертвовать собой ради общего блага, которого перемалывает государственная машина. Почему не рассматривать «атомную бомбу» как простую условность? Как пишет Владимир Березин в «Книжном обозрении», обращая внимание на невероятность самой интриги («бомба взорвана в августе™ чего пыхтеть в телефонную трубку про секретные чертежи, когда на дворе уже декабрь?»), мотив предательства – просто «замена Сартра в нашей глуши». «"В круге первом" – это (анти)советский экзистенциализм».
Солженицын действительно любит ставить своих героев в пограничные ситуации. Герасимович, отказывающийся работать над изобретением гнусных игрушек для НКВД (обрекая себя тем самым на суровый лагерь и, может, смерть), Нержин, добровольно предпочитающий тяжелый этап сытому рабству шарашки, – все они совершают экзистенциальный выбор. Принцип «жить не по лжи» сначала был опробован солженицынскими героями. Но, совершая свой выбор, эти герои действуют в правдоподобных обстоятельствах. Володин поставлен в такие же обстоятельства в «биологической» версии романа и в условные – в «атомной». Так возникает конфликт реалистической поэтики романа с условностью сюжетообразующего хода. В этом причина, почему многие читатели «Круга»-86 сожалеют об отвергнутом варианте. Это несправедливо. «Круг»-97, конечно же, объемнее, сложнее, ярче. Совершенно понятно, почему писатель в 1968 году, как раз в то время, как по миру начинает шествовать «искаженный» роман, восстанавливает «подлинный». Нельзя не пожалеть лишь об одном: что Солженицын не предпочел тогда блестящему «атомному» сюжетному ходу, потускневшему со временем, тот конфликт, который казался писателю искусственным и банальным, а оказался в итоге – истинным и вечным.
Новый
РУССКИЕ ДЕТИ И АМЕРИКАНСКИЙ КРАСНЫЙ КРЕСТ
Книга Владимира Липовецкого «Ковчег детей, или Невероятная Одиссея» (СПб.: Азбука-классика, 2005, 734 с.) была встречена с дружной доброжелательностью даже теми, кто обычно не сходится во мнениях, получила премию «Лучшие книги и издательства года», учрежденную Российской государственной библиотекой и Русским биографическим институтом, и собрала кучу откликов в прессе, где на разные лады варьировалось слово «подвиг».
Камертон задало само издательство, поместив в конце книги отзывы известных и влиятельных лиц. «Литературно-историческим подвигом» называет книгу телеведущий Владимир Познер, «гражданским подвигом» именует ее академик Арбатов, а Алексей Симонов, президент фонда защиты гласности, прямо помещает ее в воображаемый музей, который построит будущее человечество, выставив в нем «самые памятные свидетельства того, как вопреки всем мерзостям зла и вражды <...> светил людям огонь добра, братства и творческой воли».
А начиналось все так. Владимир Липовецкий, моряк, океанолог, ихтиолог, побывавший на всех континентах, в 1978 году оказался в американском Сиэтле, куда зашел пополнить запасы воды и провианта рыболовный траулер, и увидел свежий выпуск «Сиэтл таймс», принесенный на борт лоцманом. Кричащий заголовок газеты сообщал о зверском убийстве в собственном доме восьмидесятилетнего Барла (Бёрла) Бремхолла, здесь же рассказывалась биография банкира, один из эпизодов которой заинтересовал русского моряка. Оказывается, в молодости майор Бремхолл, тогда сотрудник Американского Красного Креста, участвовал в операции спасения восьмисот петроградских детей, вывезенных в 1918 году в Сибирь из голодающего Петрограда и оказавшихся отрезанными от столицы фронтами Гражданской войны.
Липовецкий заинтересовался этой историей, стал собирать материалы. Тогда еще живы были некоторые участники путешествия, которые могли поделиться воспоминаниями, показать письма, а то и дневники. Работа над книгой растянулась на четверть века. Теперь она перед нами.
Автор начинает повествование с рассказа о петроградском голоде 1918 года. Весной у Наркомпроса созрела здравая мысль: спасти от голода хотя бы детей. Так были организованы летние «питательные» колонии (характерное слово, много говорящее о времени). Детей вывозили в Поволжье, на Украину, на Дон, на Урал – всего отправили подкормиться более одиннадцати тысяч человек. Осенью 1918 года все вернулись в Петроград. Но судьба одной колонии сложилась самым невероятным образом. О ней и пойдет речь.
Дети, отправленные на Урал двумя поездами по четыреста человек, были застигнуты начавшейся Гражданской войной. Деньги, собранные родителями, стремительно обесценивались, продовольствие дорожало, таяли возможности благотворительных организаций. Воспитатели не справлялись. Дошло до того, что детям приходилось самим добывать себе пищу. Собирали грибы и ягоды, порой подворовывали на огородах. Даже просили милостыню. Все это бывшие колонисты прекрасно запомнили и охотно рассказывали автору подробности своей борьбы за существование. Те, кто постарше, порой искали приработка в крестьянских хозяйствах: иногда их нанимали на уборку урожая. Когда наступила осень, стало ясно, что возвращение в Петроград невозможно. Было принято решение разбить колонию на мелкие группы и распределить по разным городам Сибири. Среди них – Петропавловск, Троицк, Курган, Томск, Тюмень, Ирбит. Кому-то повезло больше, кому-то – меньше. В иных местах население было готово помогать продуктами, в других колонисты встречали настороженность и неприязнь, в иных нашлось сносное и теплое жилье, в других дети мерзли в нежилых помещениях, одним удалось продолжить образование, другие оказались предоставлены сами себе... Хуже всех пришлось группе, определенной в большое казачье село: тут детям никто помогать не хотел, вспыхнули болезни, наступил голод. Многое, наверное, зависело от воспитателей: одни бились как могли, чтобы спасти детей и даже помочь им продолжить образование, другие опускали руки. Липовецкий приводит свидетельство одного из колонистов, Петра Александровича Александрова, который даже спустя много лет не без обиды вспоминает слова педагога, предложившего старшим мальчикам (а старшим – по двенадцать лет) разойтись по окрестным селам и самим проситься на зиму к крестьянам. Пете Александрову еще повезло: его приютила казацкая семья, и хотя загрузила крестьянской работой, но не обижала. Другим повезло меньше. Словом, колонисты бедствовали.