Пушкинисты проявили много учености в поисках сочинения, названного так в гл. 3, XII. По счастью, они не набрели на «The Wandering Jew», 1819, благочинного Т. Кларка и на «Ahasuerus the Wanderer», 1823, драгунского капитана T.. Mедуина (издавшего на следующий год свои сомнительные «Разговоры с Байроном»). Говорю «по счастью», потому что не о них думал Пушкин, а об общем месте модной фантазии, отразившейся и в «Чайльд Гарольде», и в «Melmoth ou l'homme errant», столь чтимой Пушкиным переделке J. Cohen'a (Paris, 1821), романа «Mathurin»'a (вместо Maturin). Убожеством другого перевода, а именно уже
упомянутого комментария Чижевского, на английский язык, вероятно, объясняется то, что эпитет в термине «Вечный Жид» (персонаж, выдуманный немцами) неправильно дан как «Eternal». Меня, впрочем, заинтересовало другое. Что такое, собственно говоря, столь внушительно приводимые на с. 239 «пьеса L. Ch. Chaignet, 1812» и «роман R. de Corneliano»? Обратившись к указателю, узнаем, что первый был, по мнению проф. Чижевского, французским поэтом, написавшим «Этерналь Джю», а второй — Rocca de Corneliano — был тоже французским поэтом, тоже написавшим «Этерналь Джю». Нескольких минут в библиотеке, уделенных проверке этих интересных утверждений, было довольно, чтобы убедиться в иллюзорности этих лиц и произведений. Мсье Л. Ш. Шенье вообще не существует (подозреваю, что он спутан с братом Андрэ Шенье), однако можно предположить, что где-то, когда-то, переходя из одной компиляции в другую (процесс, так сказать, стихийный), потерпел аварию французский драматург Louis Charles Caigniez или Caignez (1762–1842), чья скверная мелодрама про «Иглуфа» («Я бегу», нем.), «Le juif errant», провалилась 7 января 1812 г. в парижском «Театре де ла Гэтэ». Другой призрак, «Рокка де Корнелиано», тоже странствует с давних пор (к проф. Чижевскому он пришел, думаю, от д-ра Ледницкого, из примечаний последнего к изданию 1925 г. бельмонтовского перевода ЕО). Опять же, есть совершенно третьеразрядный публицист, граф Карло Пасеро де Корнелиано, автор ничтожного трактата «Histoire du juif errant par luim^eme» (Paris, 1820). По-видимому, где-то в своей блуждающей судьбе граф смешался с итальянским духовным лицом, Nasalli Rocca di Cornehano, чье биографическое бессмертие зиждется на заглавии (без даты) инвентаря, относящегося к имуществу какого-то кардинала, в Британском музее. Но чем больше ссылок, тем авторитетнее работа, и я не сомневаюсь, что, весело подпирая друг друга, два известных французских лирика, Людовик Шэньэ и Рокка, переберутся из комментария проф. Чижевского в следующий ученый труд.
62. Перекладные просвещения
У английского переводчика Эльтона на именинном пиру у Лариных «девки» (wenches) удобно сидят на скамьях (benches), а затем (перевожу обратно гл. 6, II): «В гостиной слышно было, как сопел тяжеловесный Пустяков, имея общение со своей тяжеловесной половиной».
63. И вот сосед велеречивый (гл. 6, XII).
Не знаю, предполагал ли когда-либо Пушкин позволить двоюродному брату своему Буянову быть секундантом Ленского (допустил же он, чтобы этот нечистоплотный шут сватался к Татьяне), но в Зарецком несомненно есть что-то от Опасного Соседа и от его интонации в речи, произнесенной в публичном доме: «Ни с места, продолжал сосед велеречивый».
64. Для проходящих
Мармонтель в «Essai sur le bonheur» (1787) говорит о грустном ответе некоего монаха тем, кто восторгался красотой дикой местности в
соседстве его кельи: «Oui, cela est beau pour les passans, transeuntibus». Дмитриев воспользовался этим уже избитым выражением для плохой басни (изд. 1818 г., т. 7, кн. 3, ч. 2), Вяземский сделал из него каламбур в плохом же стихотворении «Станция» (альманах «Подснежник», 1829, 4 апреля), а Пушкин, из соображений дружбы, привел выдержку оттуда в примечании к гл. 7, XXXIV. Остроумный писатель Tallemant des R'eaux (1619–1692) приводит ту же реплику в своих анекдотах (т. 7, № 108, где «проходящий» — Генрих IV), но эти «Historiettes» вышли (посмертным изданием, под редакцией Monmerqu'e) только в конце 1833 г., так что Дмитриев и Вяземский никак не могли Таллемана знать, когда сочиняли вышеупомянутые стишки. Говорю это, дабы чем-нибудь пособить несчастным студентам, пользующимся весьма ученым на вид (для проходящих) комментарием Чижевского, где на с. 278 в объяснении пушкинского примечания 42 не только непонятен смысл фразы, но и самое имя автора «Историек» искажено в трех местах. Тут незачем разбирать по пунктам бесконечное количество курьезов и ошибок в «Комментарии», но приходится отметить следующее. Все украшает этот странный труд — непроверенные заимствования у других компиляторов, дикие ошибки во французском языке, исковерканные до неузнаваемости имена и заглавия, неправильные даты, нелепые предположения, устаревшие толкования, восторженные упоминания каких-то чешских, польских, а главное, немецких трудов, никакого отношения к пониманию ЕО не имеющих. И в зале яркой и богатой,Когда в умолкший, тесный круг,Подобна лилии крылатой,Колеблясь, входит Лалла-Рук…
Так начинается строфа, которая, по-видимому, должна была следовать за XXX в главе восьмой. Историк скажет, что Пушкину была известна приторная и бесконечно скучная поэма Мура («Lalla Rookh», 1817) по серому французскому переводу в прозе Амедея Пишо («Lalla Roukh ou la Princesse Mogole», 1820), что Жуковский воспел под этим именем свою ученицу, когда в январе 1821 г. в Берлине Александра и «Алирис» (будущий Николай I) участвовали в фестивалях, описанных в особом альбоме («Lallah Roukh, divertissement m'el'e de chants et de dances», Berlin, 1822), и что, помимо цензурных соображений (Онегин русской государыне предпочитает Татьяну), Пушкина остановил анахронизм (он думает о впечатлениях 1827–1829 гг., а время действия главы восьмой, до строфы XXXIV, не позже начала ноября 1824 г.). Словесник скажет, что эти божественные стихи превосходят по образности и музыке все в ЕО, кроме разве некоторых других пропущенных или недописанных строф; что это дыхание, это равновесие, это воздушное колебание медлительной лилии и ее газовых крыл отмечены в смысле стиля тем сочетанием сложности и легкости, к которому только восемьдесят лет спустя приблизился Блок на поприще четырехстопного ямба; что восхитительно соединяются и смысл, и смычок посредством красочных аллитераций: «в зале яркой», «круг», «лилии крылатой»; и наконец, «Лалла Рук» — этим заключительным ударом музыкальной фразы собираются и разрешаются предшествующие созвучия.
Так скажут историк и словесник; но что может сказать бедный переводчик? «Симилар ту э уингед лили, балансинг энтерс Лалла Рух»? Все потеряно, все сорвано, все цветы и сережки лежат в лужах — и я бы никогда не пустился в этот тусклый путь, если бы не был уверен, что внимательному чужеземцу всю солнечную сторону текста можно подробно объяснить в тысяче и одном примечании.