Коммерческое кладбище
Шрифт:
И тут возникло некое существо, очень оригинальный субъект: тело держалось на слабых ножках, как бы на руках, этакий Квазимодо, зато руки, ручища — настоящие ноги, длинные, и сильные, не ладони, а подошвы с короткими большими пальцами, как у антропоидов, а безволосое лицо в лыжной шапочке как-то особенно улыбалось. Знаете, когда сидишь на унитаза и стул хороший, то улыбаешься вот такой неосознанно-доброй улыбкой. Весь как-то особенно изгибаясь в стороны, сочленяясь и размахивая руками, он вынырнул, из-за стеллы (как же я
— Фотогдафидуем? («р» у него были как «д»).
— Родной, сорвалось, ни могу без этого. Вон собачий сикает — я и её. Ты сторож местный?
— Ада. Смотдитель. Закудить не найдется? Аппадат-то «Зенит»?
— Так точно. Отец, но всё-таки ничего, если я поснимаю, а, тихо так? И — никому ничего не покажу, только для себя. Ведь я вольтерьянец. А тут так все оригинально, прямо-таки рука тянется к затвору.
— А скока дашь?
Ну и хватка, у него!
— Да… как обойду все — пять долларов.
— Годится. Я тебе могу кое-что объяснить. Но не всё, есть и военная тайна, — он многозначно пошлёпал себя лапами по хилым коленкам в джинсиках, какие я у себя кладу под дверь заместо тряпки.
Этот шкет особо не приставал, валёхался за мною, иногда куда-то пропадал, снова возникал, как из-под земли.
— Эти надгробия-часовенки, — заметил я, — где-то я видал. Не с Немецкого ли они кладбища? И ангел с подломанным крылом… И вон то распятие на белом камушке… Палец на отсечение — это с Ваганьково, 26-й участок.
— Что ж делать, бесхозы, бесхозы.
— Ну ладно, — заключил, я в некотором сумнении, — хоть не пропали, в дело пошли. Тоже вроде как мертвые души.
— Но ты их не снимешь, — заключил и он.
Естественно. Но… как-нибудь, когда ты отлучишься… я их — того, щёлкну, мы потом покажем где-нибудь, этот документ-монумент.
Какие всё значительные, благородные лица, каменные головы-бюсты, и никаких дешевеньких фото на овальных блюдечках, чинно, дорого достойно. И всё ж впечатление, что это — не те лица. То есть они как бы и те, похожие наверное, на покойников, но — убавлены им годы, они очень молодые, увеличены лбы, подозрительно аристократичны черты и добры глаза. Ой, вряд ли…
Генерал-лейтенант милиции: в фуражке, с орденами и усами; гравер даже сделал ему заслуженные седые виски, а все ж не тянет на такой высокий чин молодое лицо, и задумчивостью он больше глядит виолончелистом:
«ТЫ НЕ УСПЕЛ ПРОЖИТЬ СВОЙ СРОК, ЛЮБИМЫЙ,
И ПАЛ В БОЮ, ХРАНЯ СВЯТУЮ ЧЕСТЬ, СЕБЯ ГУБЯ.
НЕ ПРОХОДИ СПОКОЙНО, ПОДСУДИМЫЙ,
ВСТАНЬ НА КОЛЕНИ — ОН ЛЮБИЛ ТЕБЯ.»
Да, и мне хочется пасть на колени и целовать бордюр. Может, я тоже стану подсудимыми. А в каком бою ты пал, генерал? Или в кабинете пристрелили тебя свои, что-то не поделив?
Вот зорко щурится полковник с бородкой, погибший в Чечне. Тоже внутренние войска, милиция. Правда, бородок я у них не видал. А рядом — как раз и подсудимый. Опять могучая стелла из благородного габбро, на ней улыбающийся профиль пахана
МИША-КАРАТЭ. 1962–1994 г.г.
Уровень поэзии — мощный, ямбический, и даже что-то христианское слышится: «позабудем обиды». Ну, конечно, как же их помнить, если работаете стаей, и чего делить, если все эти хлопчики, братаны, други, мужики, авторитеты всё — и наше, и ваше — переделили в начале 90-ых годов? А между собой — это уже смертельно, ни к чему, не улыбнётся живой улыбкой этот чудесный Мишка.
Итак, снимем, их вместе: правоохранительные органы и пахан. Охотники и дичь. Или даже наоборот.
Я углублялся в неподвижный хоровод «уважаемых людей», они улыбались и попугивали меня, а я их привольно щёлкал: ряд в перспективе, группами, поодиночке, с берёзками, с тепличными орхидеями и валами гладиолусов на цветниках. И все — «павшие в бою». Или «на боевом посту». А когда у нас Родина была без героев?
Но вот изысканное надгробие: громадный ангел (опять ангел! и вроде того, что у кладбищенских врат) приосенил крылами бюст на высоком узком постаменте: крепкая башка, плечи грузчика, глаза бешенные:
ВИТАЛИЙ ОЛЕГОВИЧ БРЫХАЛОВ
генеральный директор ТОО «МУТАНТ»
Род. 17.XI.1940. Погиб в день путча 4.Х.1993.
ПОМНИМ, СКОРБИМ, ЛЮБИМ…
Однако…
Тут возник мой куда-то пропадавший Вергилий.
— Он погиб как — как нападающий или защитник?
— Конечно, как нападающий. За Конституции пал.
Вот, значит, кто крушил и топтал несчастных москвичей.
— И сколько ж примерно стоит такая композиция, как думаешь?
— Много додадов, много додадов, — уклончиво отвечал он. — Тыси, десятки тысь (он, оказывается, и «щ» не выговаривал).
— Во какая красота! Есть же и новые Праксители.
И я сфотографировал это чудо и в лоб, и сбоку, и сзади.
— Кстати, вон тот мужик, нападающий, лежит уже два года, так давно ли ваш Пер-Лашез существует?
— С девяносто втодого. 25 гектадов отмахали, половина уж занята, а там ещё запасное поле, но пока отец Стефаний овощ там дазводит, он у нас лютый, агдадий, ходоший поп.
— О, так и церква тут есть?
— А вон кдест, видишь.
Точно, за дальними соснами, просверкивала верхушка небольшой, видимо, церковки. Ничего, скоро, дойдём.
Лежачая плита. Банкир. Личный как бы росчерк-роспись — как на бухгалтерских документах
САША МОГИЛЬНЫЙ-МИХАЙЛОВ
Кредит-банк и друзья