Коммуналка 2: Близкие люди
Шрифт:
Эльдар завыл.
А корень медленно потянул его вниз, заставляя растянуться на мху, войти в этот мох, который оказался вдруг мягким, как пух.
Нет!
Все не может закончиться вот так! Не имеет права… не…
Он закричал, но крик вдруг рассыпался искрами, которые закружили, заплясали под пологом кроны. Их танец завораживал. И Эльдар, завороженный, упустил момент, когда вторую руку обвил тонкий корешок… а потом стало поздно.
…мама была права, от нелюдей все беды…
Ниночка плакала. Она сидела
И не только ее.
Теперь она понимала маму, которая слишком боялась, чтобы решиться на перемены, и слишком любила, чтобы сомневаться в отце.
Ведьма…
…она так держалась его. Сколько смогла. И от силы отказалась. От себя. Ниночку родила, даже не столько родила — вымучила, ибо была совсем даже не молодой. Но понадеялась, что справится.
…отец.
Супруга.
Дети их, которые всегда-то смотрели на Ниночку, что на чужую.
…скажи спасибо, что не гонят.
— Но ведь и вправду не прогнали, — сказал ей кто-то и обнял. И с другой стороны тоже. Тонкие детские руки сомкнулись горячим кольцом.
— Не любили.
— Это бывает, — Розочка смотрела на нее взрослыми глазами. — Но это их беда, а не твоя. Ты-то будешь любить.
— Кого?
— Кого-нибудь… пока не знаю. Но кого-нибудь будешь. Правда, Машка?
Машка серьезно кивнула и нахмурилась.
— Нет, — Ниночка замотала головой. — Не надо наперед. А то вдруг… спугну.
Машка пожала плечами, а Розочка сказала:
— Тут родник есть. Пойдем, умоешься…
Родник свернулся серебряной змеею в чаше из корней. И Ниночка наклонилась, силясь разглядеть собственное в ней отражение, но не смогла. Вода была тусклою.
— Умойся, — Розочка опустилась на край родника и сунула в воду руку, а потом подняла, позволяя каплям стекать в стеклянную поверхность воды. — А то еще тетю Леру помыть надо. И дядю Ингвара.
— Большой, — вздохнула Машка.
— Так двуипостасный же… он добрый. И горячий еще, спать рядом хорошо. Безопасно, — это было сказано совершенно серьезно. И Машка, подумав, кивнула, соглашаясь, что если тепло и безопасно, тогда да, тогда можно быть большим.
И даже с клыками.
Ниночка осторожно коснулась воды. Холодная. Ледяная. До того ледяная, что даже жарко становится от этого прикосновения, но слезы убирает. А еще этот обжигающий холод заставляет кровь кипеть. И Ниночка…
…какая из нее ведьма?
Недоразумение одно. Настоящие ведьмы, они ведь другие… как тетушка?
Нет. Совсем другие.
Совсем-совсем.
Она наклонилась к серебряной воде и сделала первый глоток, понимая, что никогда-то не напьется досыта. А деревья над головой зашелестели, зашуршали, и когда Ниночка разогнулась, поднялась с колен, то увидела лист. Лист был дубовым.
И золотым.
Не по цвету, но по ощущению тяжести и металлической гладкости. Его хотелось трогать и гладить,
Наверное.
Точно.
Она опустилась на мох, зачарованная этим листом, а потому не заметила, как переглянулись девочки.
— Ей надо, — сказала Машка, шмыгнув носом. А Розочка согласилась и ласково погладила Ниночку по руке. Но та не заметила.
Она разглядывала прожилки на листе, в которых…
…настоящие ведьмы слышат мир.
Видят мир.
И возможно, им тоже в тонких линиях на золотой поверхности листа мерещится всякое. Оно, конечно, не стоит воспринимать всерьез, но… пока здесь и сейчас, пока все равно заняться нечем, почему бы не прочесть мир.
Эвелина замолчала, совершенно обессиленная и столь же совершенно счастливая. Эвелина не знала, сорвала ли голос, пусть и так, не важно, главное, что она спела самую важную песню в своей жизни.
Правда, она так и поняла, почему эта песня была важна.
И…
Пальцы коснулись лица, полупрозрачных перьев, которые на ощупь казались мягкими, что пух. Но, наверное, пух на лице — это не совсем то, чего ждут от женщины.
— Ты прекрасна, — сказали ей.
— Сейчас?
— Всегда.
— А ты…
— Упырь?
— Да.
Матвей склонил голову, признавая за собой вину.
— Ты… знал?
— Знал… скажем так, вряд ли в упырином роду есть шанс родиться кем-то еще, — в глазах его появилось то самое тоскливое выражение, что было хорошо знакомо Эвелине. Правда, видела она его лишь в зеркале, но…
— Не стоит беспокоиться, — сказал Матвей. — Я… не буду мешать тебе. Если захочешь уехать отсюда, пускай. Помогу. Есть связи. И тебе рады не будут, но примут, что в Москве, что в Ленинграде… где захочешь. А там хватит одной песни, чтобы в тебя влюбились.
Он замолчал.
Упырь.
Что Эвелина вообще знает об упырях? Кроме тех историй, которые принято рассказывать ночью и непременно шепотом, для пущего страха.
— Ты меня бросаешь?
Ну уж нет.
Может, у нее и перья на лице, и крылья есть, но это же не повод, право-слово! И вообще…
— Ты мне обещал, — сказала она, хмурясь, и перья, кажется, зашевелились. — Жениться. Или… передумал?
— Никогда, но… ты видишь, кто я?
Видит.
И это странно, потому что он, пожалуй, единственный, кто не изменился. Почти. Разве что стал еще более некрасив, чем обычно.
— Упырь? — спросила она.
— Упырь. В детстве… матушка пыталась меня прятать, но это сложно. У обычных людей мы вызываем подспудный страх. И отвращение.
— Я не человек, — Эвелина подняла руку, и длинные перья скользнули, обнажая запястье. Интересно, а летать она сможет? Или крылья ей даны так, для красоты?
— Мне было пять, когда… матушке сделали предложение, от которого она отказываться не стала. К счастью. Она была разумной женщиной. Так я оказался в специнтернате. Выяснилось, что и мою силу можно использовать.