Коммуналка: Добрые соседи
Шрифт:
— И все-таки вы устали, — Матвей Илларионович четко уловил тот момент, когда Эвелине стало вдруг тошно. От места этого, от обилия золота и хрусталя, который собирали и выставляли, красуясь богатством, от людей и запахов. — Я отвезу вас домой.
— Ничего страшного.
— Мне решать, — все-таки он был генералом и не любил, когда ему перечили. Эвелина не собиралась. Она позволила подать тонкое пальтецо с несколько полинявшим воротником, былую красоту которому не вернула и покраска. И оперлась на руку.
Подумалось, что теперь хозяева не только
Пускай.
— Завтра возьмите шубу, — попросил Матвей Илларионович, вытащив портсигар. Посмотрел на Эвелину и убрал. — А то холодает…
— Курите уже, — Эвелина согласилась, что холодает, что пальто, единожды перелицованное, весьма скоро придет в негодность, и надо бы новое заказать. Именно заказать, ибо то, что в магазинах продают, она и под страхом смерти не наденет.
— А вы?
— А я постою… смотрите, какие звезды. Крупные, правда?
— Большая медведица, — он не стал чиниться и уговаривать ее сесть в машину, но достал свою сигаретку, закурил. — А вон полярная звезда… и там вот Малая медведица. Правда, больше я ничего не знаю.
— Я и того не знаю.
Эвелина вдохнула полной грудью сыроватый воздух и предложила:
— Пройдемся? Тут недалеко. Или вам стоя удобнее?
— Стоя, сидя, лежа… до войны я вообще не курил, а там… — он затянулся. — Там… пахнет плохо. Ко всему привык, а к запаху вот не сумел. Спасибо вам.
— За что?
— На меня не смотрят как на идиота.
— Вряд ли на вас и раньше смотрели как на идиота, — Эвелина потрогала волосы. Полночи придется волосы отмывать, потом сушить… и снова не выспится. — Вы для этого слишком… не знаю, как выразиться, но поверьте, они чувствуют силу.
— А вы?
И взгляд этот внимательный. И он все еще некрасив, только почему—то это обстоятельство не имеет значения.
— И я, — согласилась Эвелина и оперлась на руку.
— И… как вам?
— Нормально. В силе нет ничего плохого. Туда идемте. Если через переулок, то получится быстрее даже, чем на машине. Только… скажите, чтобы вас забрали.
— Я запомню дорогу.
— Нет. Порой здесь неспокойно. Ничего серьезного, но в кордебалете говорят, что грабят. Слегка.
Он только усмехнулся. Да, пожалуй, боевому офицеру меньше всего стоит опасаться уличных грабителей.
— Давно вы в этом городе?
— Всю жизнь. Правда, сначала мы жили в другом месте. Мама и бабушка. И еще отец, — при упоминании о нем Эвелина поморщилась. — Война сюда не дошла. Я помню это время, я ведь была достаточно взрослой. Помню, что мама уходила на завод, что бабушка тоже уходила. А у меня школа. И нужно было хорошо учиться. Правда, учебников не было… и диктовали нам учителя сами. И задачи тоже сами составляли. И еще писали мы не на тетрадях. Откуда в войну тетрадям взяться? Приносили старые, кто сохранил, и там писали между строчек. А еще на обоях тоже… у Валентины Ивановны целый рулон нашелся. Но, наверное, вам такое слушать смешно.
— Ничуть.
Ночной город дремал.
— Пару раз случались бомбежки, но… тоже, как понимаю, на излете… как-то даже линия фронта подошла, и многие собирались уезжать. Бабушка тоже хотела. А мама сказала, что мы должны остаться.
— И вы остались?
— Да. Было… страшно, — в этом, пожалуй, Эвелина призналась впервые, что себе, что мужчине, который шел рядом. — Потом… мы ходили помогать. Растаскивали завалы. И пожары тушили. Набивали мешки песком. Еще что-то делали, не помню уже даже что. Не важно. Все ведь закончилось?
— Закончилось.
— А потом вдруг сказали, что победа. Ее так долго ждали, что просто не поверили сразу. А когда поверили… люди выходили на улицы. Все вдруг забыли про ссоры и обиды. Обнимались. Поздравляли. И тогда мне показалось, что теперь-то все будет иначе, что, если победа, значит, зло уничтожено, а добро победило. Что теперь до конца мира все будут со всеми дружить и помогать…
Она покачала головой.
— А что было потом?
— Вам и вправду интересно?
— Пожалуй, что да, — Матвей Илларионович стряхнул пепел. — Если лезу не в свое дело, то… извините. Я понимаю, что с женщинами нужно говорить о прекрасном. Но где я, и где прекрасное?
Эвелина фыркнула.
— Потом вернулся отец, и жить стало сложнее. Мама умерла. Он женился вновь. И мы оказались лишними. Пришлось уйти. Бабушка в театре подрабатывала. Уже не играла. Не брали. Но связи сохранились. Знакомства тоже. Меня вот выучила. Устроила. Правда… наверное, действительно следовало выбрать другую профессию.
— Какую, например?
— Понятия не имею, — честно призналась Эвелина. В другой профессии она себя не видела, но… и в нынешней ей остаться не позволят.
Сожрут, когда Матвей Илларионович уйдет.
— Ваш отец…
— Жив. Насколько знаю, здоров. Работает. Мы не общаемся. И вам не стоит.
— Не буду, — он все-таки улыбнулся. — Вы не устали?
— Нет.
Идти было… хорошо. И даже туфли больше не казались тесными, хотя, конечно, каблуки пострадают, но ободранные каблуки можно будет закрасить карандашом.
Или лучше краской?
Главное, что сейчас она, Эвелина, и вправду получала удовольствие и от прогулки, и от разговора.
— А вы?
— Отца я почти не помню. Ушел еще в гражданскую. А мать жива и здорова. В Москве она. Я вас познакомлю.
— Не стоит.
— Почему? — вполне искренне удивился генерал.
— Если вы её любите, то не лгите… и… когда-нибудь вы уедете…
— Когда-нибудь возможно, — он не стал отрицать, не стал убеждать, что останется здесь, с нею, что влюблен с первого взгляда или даже со второго. Эвелине подобную чушь часто говорили. — Но пока мне придется задержаться. Скорее всего, на полгода или год. Мое задание оказалось… не таким простым, как я думал.