Коммуналка: Добрые соседи
Шрифт:
В кладовке обнаружились двое, Розочка и еще одна девочка, хрупкая, какая-то полупрозрачная. Она сидела, забившись в угол, втиснувшись между какими-то пыльными ящиками и тряпками, и держала Розочку за руку. И дрожала.
И страх окутывал ее плотной пеленой.
— Тише, — Святослав присел.
Девочка задрожала еще сильнее.
— Это Машка. Она боится. Всегда, — сказала Розочка и погладила подружкину руку. Рука была тонкой, покрытой красными пятнами и полосами расчесов. — И
— Нет, — согласился Святослав, окружая чужой страх, растворяя его. — Она просто боится.
— Ага…
— Потому что не понимает, что происходит, так?
В огромных полупрозрачных глазах Машки читался уже не страх, а ужас.
— Слышишь их, да? — Святослав протянул руку, и тончайшие пальцы после минутного колебания легли на ладонь. — Людей? Их так много, и они разные?
Девочка посмотрела на Розочку, но потом кивнула.
— Это называется эмпатия. Редкий дар. Сейчас я немного его приглушу, но мне нужно будет поговорить с твоей мамой.
Машка судорожно вздохнула.
— Нет у нее мамки, — ответила за подругу Розочка. — И тятьки нет. И не было никогда. А бабка говорит, что мамка Машкина шалава. И Машка тоже. Кто такая шалава?
Святослав даже несколько растерялся, не зная, как ответить на подобный вопрос.
— Бабка Машку молиться заставляет. И на горохе стоять. Говорит, что мамашка ее свихнулась, и Машка дура.
— Не дура, просто маг, у которого дар проснулся. Ясно… тогда, дорогие мои, придется вам пойти со мной.
Святослав почесал ухо.
Вот и как быть?
Оставить их здесь, понадеявшись, что стойкости Натальи Питиримовны, тихо посапывавшей в углу, хватит, чтобы не отдать Розочку внезапно объявившемуся отцу? А с этой вот, Машкой, что вцепилась в палец и дышать-то старалась через раз? Ее тоже оставить?
Девочка на грани.
А блок, Святославом поставленный, долго не продержится. Силы у нее хватает.
Повезло, нечего сказать.
— Закрой глаза, — попросил он. И девочка послушно исполнила просьбу. — И представь, что между тобой и остальными стена.
— Кирпичная? — деловито уточнила Машка.
— Кирпичная. Высокая-высокая. И все за стеной, а ты внутри. И когда вдруг станет плохо, то прячься за эту стену.
Вряд ли она поняла, но кивнула.
А Святослав осознал: не оставит. И пусть он понятия не имеет, что с детьми делать, но как-нибудь да сладит. Он ведь взрослый человек. Взрослый серьезный человек, который выполнял смертельно опасные задания. Задания не пугали, в отличие от двух пятилеток, что смотрели на Свята, явно чего-то ожидая.
Чего?
— Скажи… — у него возникла внезапная мысль. — А ты в этом садике давно?
— Со мной пришла, — вновь
— И из того, что был раньше, тоже?
— Ага…
Святослав повернул на свет ручку.
— И чешется она от нервов… и не только она, так?
Розочка важно кивнула.
Что ж… помимо эмпатии можно было определенно говорить о неплохом потенциале воздействия.
— Пойдем вашу Наталью Питиримовну будить…
Глава 31
Глава 31
Папенька пробрался в театр.
Именно, что пробрался. Парфеновна в жизни не пропустила бы личность столь сомнительного облика, не говоря уже о поведении. От папеньки разило перегаром. Он был мят, нехорош собой, неопрятен. И все-таки Эвелина сразу его узнала.
Надо же, не видела сколько… да лет десять, если не больше, а вот узнала сразу.
Папенька сидел в ее гримерной.
Кто подсказал?
Явно кто-то из своих, из театральных, решивши, что этаким незамысловатым способом гадость сделает. И надо признать, прав оказался.
— Эвелиночка! — воскликнул папенька, объятья раскрывая. — Как я рад…
— Чему? — холодно поинтересовалась Эвелина, разглядывая человека, с которыми была связана узами крови, но вот беда, их-то она и не ощущала.
И что только матушка нашла в нем?
Невысокий, несуразный какой-то, перекрученный. Одно плечо выше другого, и кажется, что он вот-вот опрокинется набок. Лицо красное, опухшее. Плешь пролегла через голову этакою дорогой, по обе стороны которой торчали пучки редких волос.
Топорщились усы.
Куцая бороденка терялась в складках подбородков.
Или это он только сейчас таким стал, а раньше был красивей?
— Встрече! Я только и слышу, какая умничка у меня дочь…
Бабушка не сохранила фотографий, ни его, ни матушки с ним, даже те, где они вдвоем были, не стала резать, сожгла, сказав, что далеко не все стоит памяти.
Права ли была?
— Выросла ты совсем. Похорошела, — он притворно смахнул слезу. — Папеньку обнять не хочешь?
— Нет.
Он замолчал, явно не зная, что сказать дальше. Эвелина тоже молчала. Перерыв объявили на час, у Макарского вдруг какие-то срочные дела появились, и она за этот час рассчитывала до кулинарии прогуляться. А приходится стоять, тратить время на ненужный разговор с ненужным человеком.
Хотя…
Эвелина развернулась.
— До свидания.
— Стоять! — рявкнул папенька, сбрасывая маску, и преобразился. Нет, он по-прежнему был неряшлив и некрасив, вот только стало вдруг понятно, что талант Эвелине достался вовсе даже не от матушки, что он, этот человек, играл.