Коммунмаркетполис
Шрифт:
Что же позволяет находить тождества соприкосновений полюсов инознаний?
Если здесь снова я не затрону эмпирический метод, то лишь потому, что отрицаю мысль как чувство, вернувшись обратно к базовым чувственным категориям. Здесь же я не буду углубляться в вопрос того, что есть «мысль», так как если моим ответом будет «не знаю», я вернусь в мистицизм. Если же я опишу что мысль есть чувство, тогда мне потребуется описать что есть чувство, и опять-таки в случае, если я не знаю, что это такое, я вернусь к мистицизму. Если же я знаю, что есть чувство, я обращусь к знанию о метамифе, то есть воспользуюсь знанием, полученным эзотерически. По факту научное мышление существует благодаря стремлению ответить на вызовы мистического характера, когда эзотерика по своей сути отрицает мистический опыт в этом смысле некоторого
Принцип диктата некоторой мифологии есть политический принцип; учёный же существует в собственном политическом принципе субстантивно, без стремления к некоторому расширению собственного мира вне его пределов. Причём для участия в духовной жизни учёного для современного человека проблем возникает тем меньше, чем доступнее высшее образование, и сейчас не столько интересно в следствии с каким эпизодом в жизни человечества оно явило собой это следствие, сколько интересно утвердить, что если мы хотим заняться эзотерической наукой, то вне всякого сомнения мы можем пройти обряд посвящения в «бакалавры», дабы обрести полное право учреждать собственные антропологические данные как данные представителя расы «учёных».
Иными, другими словами, мы попадаем в парадоксальную ловушку метода включённого наблюдения, так как антрополог не может описывать племя будучи его членом (тогда мнение будет субъективным, ибо мнение включено в мифологию изучаемого племени), но по факту таким образом сами «учёные» таким образом сохраняют чистоту расы в их трансцендентном мышлении. Выйти из этой ловушки мы можем только лишь сами явим себя в себе же, то есть рассмотрев себя в собственном мифе посредством собственного инструментария предусмотренного и сформированного как «научное знание». То есть мы явим себя в себе научным методом и таким образом сможем выставить ряд метамифических законов опять-таки посредством научного мышления, которое в нашем случае является мифом нашего, пока-ещё неизученного, пусть будет племени.
Но в этом случае мы лишим «антропологию» всякого научного смысла, если установим трансцендентный закон метамифа, а потому закономерна-ли победа власти мысли войти собственной волей в некоторую социальную субстанцию и выразить ей из себя в мир её же законы как трансцендентные, или субстанция сопротивится, и сама снизойдёт до человеческой природы дабы объявить тотальный запрет эзотерическому знанию? То есть грядёт война учёных свободно или необходимо, или не будет её вообще (также необходимо) есть тот вопрос, который позиционируется как основной.
Мёртвый фетиш как анекдот и война.
Опять-таки о необходимости мы говорим как о некотором предопределении, а война есть некоторое продолжительное действие во времени, что, по сути, одна из форм выражения политического мифа. Потому если одно племя выходит на войну с другим племенем в этом контексте один полюс знания выходит на другой полюс знания посредством радикальной скорости соприкосновения мифологик. То есть войну можно объяснить некоторой формулой скорости соприкосновения некоторых субстанций, которая сопровождается некоторой эстетической формой собственного выражения. Значит если скорость восприятия мифологии вызывает её радикальное неприятие, значит воспринимаемый мир тотально доносит собой собственную самость, или идёт войной.
Так как актуально-рассматриваемые позиции учёных существовали ранее чем нечто появившееся позднее, война с учёными будет необходима тем более, чем радикальнее за мной будут развиваться позиции; в следствии с этим чем мягче я буду рассуждать о том, будет война или нет, тем менее она свершится, так как впоследствии я вернусь в парадигму учёного и посвящу рядом следственных вопросов собственную, «научную» жизнь. Отсюда видно, что приятие и неприятие идей необходимы из скорости соприкосновения идей; здесь если я прибегну к тому, о чём сказал ранее, а именно о включении эзотерики в субстанцию научного знания, мы столкнёмся не с войной, а с подлинным, внутренним смещением политического полюса, то есть можно сказать, что обнаружим смерть в себе.
Тут утверждается, что можно умереть
Смерть в себе несущая мной же говорит о некотором волевом качестве, посредством которого эта смерть вступает в собственную силу; значит характер этой смерти проистекает посредством сторонней воли, где её истоки можно определить и как в войне, и как следствии некоторого фактора извне, который вступил в пределы субстанции на полных её правах. То некоторое право существует в следствии с ритуалом и сопутствующем мифом, и в следствии с этим отрицая эзотерику, научное знание признаёт только собственный миф, и впустив собственным мифом эзотерику в себя же, научный мистицизм преобразуется в область «незнания», уничтожающаяся собственной же самостью. Некоторое волевое качество же происходит не много ни мало лишь посредством выражения политики, то есть выражением идеи в мире, и установив здесь, что наука как политика организовала собственную субстантивность, можно понять, что качеством политической субстанции является способность смерти в себе, в отличии от смерти посредством войны, то есть посредством восприятия мифа, направленного с радикальной скоростью.
И здесь понятно, что подлинно-политическое должно быть из себя перерождённым, и этого сделать невозможно без того следствия, что в момент если угодно «герметизации» идеи в политику была с собой в себе же занесена некоторая структура, ведущая эту самую субстанцию к такому перерождению, которая в следствии с собственной же необходимостью преобразует эстетику и являет во времени множество форм.
Переключу интерес.
Субстанция, в которую невозможно быть включённым посредством ритуала есть субстанция, на которую пойдут войной. Проблема же заключается в том, что бесконечное множество мифологик и являющихся в политике субстанций от них исходящих есть прежде всего акт ограничения этим самым политическим мышлением. И дабы лишить человека политического мышления чтобы избавиться от соответствующих оков инициатической науки потребуется такой человек, который посредством своего рождения уже включён в область всех политик, слившихся в едином поле того, что сам человек будет созерцать в своей мысли как метамиф. Организовав соответствующий интерес к метамифу как потенциальной возможности восприятия человеческим телом здесь научное мышление иногда переходит в раздел религиозного содержания, в котором миф о некотором чувстве (или его отсутствии) есть метамиф, из чего исходит вся политика вселенной.
Стоит-ли утвердить на этом моменте, что здесь мы видим развитие идеи ритуалистики в углублённое инициатическое русло? По всей видимости так оно и есть, особенно в том, что касается вопросов идеи о «втором рождении» при принятии религиозного ритуала. Становление такого религиозного института конечно весьма известное событие в научной действительности, и в пределах диалектики не несёт смысла к рассмотрению. А вот что касается эпиозда, в котором мы начнём отрицать если не смерть науки на этом моменте, но смерть религиозного института, то следует устремить свою мысль к идее, что тотальная власть одного чувства над остальными как политика религиозной метамифологии должна быть устранена; взамен её человек должен сразу рождаться со всем достаточным спектром эмпирического содержания, дабы само его первое рождение уже должно быть и первым, и вторым рождением по историческому факту установления расовой политики, которая пошла в сторону чувственного развития общества.