Комната на чердаке
Шрифт:
— Что же это будет с Калиновской? — огорченно восклицает на лестнице пани Тобяк, держа, по своему обыкновению, руки под синим полосатым передником.
— А что случилось? — удивляется толстая булочница Матильда.
— Так вы ничего не знаете? Дочку-то отвезли в больницу, ребят забрали родственники куда-то на Долгую улицу, а старуха осталась одна как перст! Она ведь и с кровати-то встать не может. Как же она жить будет?
Матильда только тяжело вздыхает.
— Если бы у меня было время, я бы забежала к ней, прибрала б маленько,
Голоса соседок умолкают. Зося долго стоит на лестнице. Слова пани Тобяк звучат в ее ушах.
Да, в самом деле, ведь тогда, во время пожара, от которого у Зоси и сейчас еще розовые рубцы на руках, старушка на четвереньках подползла к печке. Целые дни она проводит в постели. Что же будет теперь?
Зося тихонько подходит к закрытой двери и стучится.
— Войдите, — отвечает знакомый голос.
Зося входит. Да, бабушка Калиновская лежит в постели. Из-под темного, завязанного под подбородком платочка выбиваются пряди седых волос. На старом одеяле лежат сморщенные маленькие руки.
— А, это ты, Зося! Подойди, подойди, детка! Что там у вас слышно?
Зося рассказывает ей про Анку, про Адася, про то, как хорошо учится Игнась, и в то же время осматривается вокруг. Грязно тут, уныло, совсем не так, как у них в комнатке. Их комнатка маленькая, но такая славная и чистенькая.
За печкой стоит ведро с углем, но в комнате, видно, давно не топлено. Ужасно холодно.
Калиновская слабо протестует, когда Зося принимается топить. Но потом лежит уже совсем тихо и смотрит, как Зося хлопочет у печки.
— Видишь ли, Маня моя заболела, и я лежу здесь одна-одинешенька…
— Я тут у вас приберу. Сразу станет лучше. На обед тоже надо что-нибудь сварить.
Так это началось. Вечером Зося рассказывает Анке про Калиновскую.
— Это хорошо, — говорит Анка. — Обед ты сможешь варить вместе с нашим, а потом относить ей. Меньше будет хлопот. Отдельно готовить — больше уйдет, а так она при нас прокормится.
Зося рада. На следующий день она забирает с собою Адася. На улице так холодно, что во дворе играть нельзя.
И вот — как странно! — оказывается, бабушка Калиновская тоже приехала из деревни, как мама.
— Милая ты моя, да ведь все сюда из деревни когда-то приехали искать лучшей доли, — объясняет ей Калиновская.
Адасю хочется спросить, нашла ли Калиновская лучшую долю. Но Зося во-время дергает его за рукав.
И еще оказывается, что бабушка Калиновская очень любит детей и что она знает много интересных сказок и веселится и смеется вместе с Адасем.
Старушка сидит, опершись на подушку, Адась — около нее на стуле.
— А ну-ка, Адась, скажи, что это такое: в лесу росло, листьями трясло, в село попало — заиграло?
Адась думает, думает. Наконец, торжествующе вскрикивает:
— Корова!
Калиновская тихонько смеется тоненьким смешком.
— Это корова-то в лесу росла?
— Дерево!
—
Адась не может отгадать.
— Да контрабас же!
— Что за контрабас?
Старушка перестает смеяться.
— Правда, где ты мог видеть в городе контрабас? А в деревне на нем музыканты на свадьбах играют.
Так обыкновенно заканчиваются разговоры с Адасем.
Старушка Калиновская вздыхает. И Зося знает — она тоскует по деревне, так же как тосковала мама.
Но вот Калиновская устраивается поудобнее на постели и начинает другое. Зося всегда с нетерпением ждет этих рассказов. Старушка многое-многое помнит. Каждый год, каждый месяц, каждый день, прожитый за ее долгую жизнь, развертывается в рассказах старой женщины, как ниточка из клубка. И ниточка эта не одного цвета — то она тянется серая и печальная, то засверкает вдруг всеми цветами. И Зосе кажется странным, как это один человек мог пережить так много.
— Когда мы жили в другой квартире, на Слизкой улице… Погоди, сколько ж тому лет будет? Ого-го, немало лет… Была я тогда уж не очень молоденькой, но и стара еще тоже не была. Я тогда на ткацкой фабрике работала, у ткацкого станка…
— Как Анка, — робко замечает Зося.
— Анка — она же у прядильного, а не у ткацкого. Да и что теперь за работа! А тогда! За станком стояли мы с утра до вечера, а мастер был строгий, ой и строгий! Ни словечком перемолвиться, ни передохнуть не давал! И фабрика была совсем другая, не такой огромный домина, как потом понастроили. И работало не столько людей, как теперь, а работу все-таки легче было получить, чем нынче. Да, о чем это я хотела сказать?.. Ага… Муж мой тогда тоже работал, в прядильной работал, да.
И бабушка Калиновская начинает свой рассказ про это давнее время.
— И вот говорит мне раз мой Ян, муж мой, значит. Так, мол, и так, Малгося, — меня Малгожатой звать, — надо, говорит, снести кое-что в одно место. Я сразу догадалась, что это может быть. Потому что это было такое время, когда рабочие с царской властью воевали.
— А солдаты были? — спрашивает Адась. Он очень мало понимает из всех этих рассказов.
— Какие там солдаты! У царя были солдаты, а у них ничего не было, только что свои руки. А на фабрике, где мы с мужем работали, каждый рабочий так был зол на царскую власть, что ужас! И мой тоже делал там разные дела, только я не выспрашивала — знала, что тайное это.
А за ним уже следили, подсматривали, разнюхивали, надо было остерегаться. А тут как раз нужно было оружие перенести в одно место, покушение готовилось на одного самого подлого. Ну, я взяла и понесла.
Взяла это я тючок, иду себе помаленьку, будто так, ничего особенного. А по коже у меня так мурашки и бегают. От тяжести и от страха всю в пот бросает.
И все мне казалось, что кто на меня ни посмотрит, так сейчас уж и знает: ого, Калиновская оружие несет!
— И что? И что?