Комплекс Ромео
Шрифт:
– А у нее что, есть шансы не поступить?
Задача была актуализирована, и мы принялись за работу. Мне нужно было, чтобы она поступила именно со мной на один курс, и именно к Фильштинскому.
Услышав про Филю, Бак безоговорочно отмел мое предложение по изучению женского монолога про Пушкина—Евтюшкина из нашего культового спектакля.
Сколько я, сбегав за портвейном, ни уговаривал его остановиться на знакомом и принесшем мне успех материале, он отмахивался от меня как от мухи.
Уставив свой взгляд на то и дело
– Нет, это все на хуй не нужно… Филе это на хуй не нужно… наши Петушки… и тебе другой монолог нужен… – и вдруг зашипел на ухо: – Я извиняюсь, а у нее сейчас стринги надеты? На хрен вам поступать, оставайтесь в студии – живите здесь. Поставим «Ромео и Джульету» – я давно мечтал, просто у меня все время не было пары… в смысле, у тебя не было пары…
– Перестань, Бак, – мы же обо всем договаривались… я поступаю и договариваюсь с мастером, что буду играть спектакль…
– Ну, ладно. Тогда еще один вопрос, очень важный: а как она кричит во время секса, пищит или низким голосом?
Именно на ее грудной голос, который, по моим искренним и восторженным заверениям, был очень низким, и была сделана ставка. Монолог Катерины теперь начинался на четвереньках с низкого грудного плача, точнее будет сказать – животного рыка, который Сашка издавала, подметая пол студии распущенными волосами.
Только набрав определенный драматично—истеричный градус, ей разрешено было переходить к словам.
Бак кричал: «Пошла!» – и монолог действительно звучал совсем иначе. Говоря его, она продолжала стенать, мотать головой и размахивать руками, постепенно вставая на колени и с колен во весь свой модельный рост.
– Не уходи вверх интонацией, держи низ! – орал Бак.
Надо ли говорить, что до команды «Пошла!» она простаивала в собачьей позе по двадцать—тридцать минут.
– Не начинать, пока не будет набран градус, пока не поймешь, что это максимально низкий рык, на который ты способна. Пойми – в этой ситуации ты имеешь право на любую паузу. Встав на четвереньки перед аудиторией, ты можешь подняться или волчицей, или посмешищем, третьего не дано.
Я был полностью согласен с Баком во всех отношениях.
И в том, что в этой позе смотреть на нее было сущим удовольствием для любого преподавателя. (И как только Бак удалялся нервно курить или за портвейном, я подбегал и приглядывался к ней сзади изо всех сил.) Согласен был и в том, что голос ее действительно обладал мощным драматическим зарядом, что не раз потом отмечалось и во время нашей учебы.
– Какие главные трудности ты испытываешь, что тебе мешает? – спрашивал у нее Бак после трехдневного тренинга.
– Испытываю. В самом начале. Не знаю, как мне зайти в аудиторию и плюхнуться при всех в этом платье на карачки, – сказала она.
– А вот этому вас и будут учить в театральном институте, дети мои.
7
Конечно, мы поступили на ура. И началась эра постоянного секса, успеха и признания.
Ее поселили в общаге на Опочинина на Васильевском острове.
Чтобы спасти меня от армии – второй вуз не давал отсрочки – и дурного влияния полусамодеятельного коллектива «Артефакта», меня поселили туда тоже.
Первое время я жил в комнате с Русланом, режиссером из Астрахани, человеком по—восточному гостеприимным и находящимся в этом общежитии уже минимум лет десять.
Все чаще и чаще вынужденный пережидать у друзей, пока у меня в гостях была Сашка, а визиты эти короткими не были, Руслан в итоге воспользовался своими многочисленными связями и выхлопотал себе вообще отдельную комнату, оставив нам эту.
Так уже двадцать второго ноября мы жили вместе. Все это время было сплошной чередой удач и счастливых совпадений, которые часто сопровождают влюбленных.
И уже на первом показе отрывков в январе мы стали знамениты на весь институт. Правда, благодаря курьезному случаю. О нем до сих пор вспоминают во всем театральном мире. Мы играли странный отрывок. Выбор был ограничен русскоязычной литературой, приближенной к настоящему времени. Кто нам подсунул эту пьесу – уже и не вспомнить. Суть сцены – финальной по замыслу автора – заключалась в том, что я стрелял в нее из пистолета. Естественно, за то, что она мне изменила и сваливает с какого—то острова, на который мы с ней убежали.
На первом курсе это казалось забавным, все эти киношные трюки с пистолетом и так далее, это потом, ближе к концу второго семестра, Михалыч объяснил нам, что главная прелесть театра заключается в другом.
Я стрелял в нее из пистолета, с «Ленфильма» нам притащили пакетик с краской—кровью, который нужно было спрятать на ее груди. В момент выстрела – резкое движение, и кровавое пятно расплывается на платье. Пакетик лучше было спрятать во время сцены ближе к финалу, дабы он не сковывал движения будущей великой актрисы. И она прятала его во время сцены сбора своего походного рюкзачка со шмотками, пока я нудно и гневно бросал ей в спину вполне заслуженные упреки в неверности.
Мы репетировали эту сцену, как и все последующие, днями и ночами. Все с пакетиком было хорошо. Репетировала она в футболке, дабы не запачкать сценическое платье. Платье было безумно коротким, в духе моды всех первых курсов, где студенток чаще приходилось уговаривать на сцене одеваться, чем раздеваться, и каким—то вязаным, что ли, из грубого материала. Что—то она в нем тогда нашла.
Наступил день показа, сцена идет, текст и действие одинаково безумны, на нас смотреть вроде всем приятно.