Компот из запретного плода
Шрифт:
– А-а-а, – зашипела она, оглядываясь на дверь соседей, – приперся? Целая жизнь прошла! Звали тебя?
– Нет, – мотнул головой Дегтярев.
– Когда закон нарушал, моего совета спрашивал? – не успокаивалась Липа.
Брат молча уставился в пол.
– Ну и вали, откуда пришел, – неистовствовала Липа.
– Заболел я, – горько прошептал Дегтярев, – похоже, помру скоро.
– А мне какое дело?
Дегтярев кивнул, потом развернулся и молча пошел вниз. Липа хлопнула створкой, затем в полном изнеможении навалилась на нее. Только бывшего зэка ей тут не хватало! Местные кумушки уже забыли о том, что у Олимпиады имеется в
Вечером, наплевав на приметы, Липа понесла ведро на помойку; на лавочке в скверике она увидела сгорбленную фигуру Александра Михайловича. Гнев снова ударил в голову бывшей ткачихе, она подлетела к брату и, сильно пнув его в спину, приказала:
– Вали отсюда.
– Куда?
– Не знаю! Домой!
– В общежитии обретаюсь, в нашем городе хороших врачей нет, велели в Москве поискать, – зашептал брат.
– Не позорь перед соседями, – зашипела Липа.
Дегтярев пожал плечами, потом очень тихо пробормотал:
– Значит, всё, судьба помереть как собаке!
– Ты о чем? – не поняла Липа.
Брат осторожно пошевелил ногой, обутой в дешевый ботинок, поморщился и… заплакал. Липе стало жарко. Воровато оглянувшись по сторонам и убедившись, что все местные кумушки давно спят, она велела:
– А ну пошли, поговорить надо.
Александр Михайлович вытер лицо рукавом.
– Нет, спасибо. К женам пойти… да… пропало! Все! Может, к…
– Каким таким женам? – отшатнулась Липа.
– Долго рассказывать, да и незачем, – отмахнулся брат, – в области живу, туда и вернусь, прости, Липа, не хотел тебе навредить, так уж вышло, молодой был, жадный, о деньгах сильно мечтал, ну и попутал бес. Рассчитывал набрать на безбедную старость, тебе приданое дать, домик в деревне построить… Кто ж знал! Правильно поступила, вычеркнула меня, тебе одно горе принес! Но они-то! Впрочем, ладно. До седых волос дожил, а ума не нажил, надеялся на чужую порядочность!
Дегтярев встал, сделал шаг вперед и упал, Липа кинулась к брату.
– Это ты меня прости, – запричитала она, – бросила в беде, ой, горе, пошли домой.
Александр Михайлович поковылял за сестрой в родные стены.
Олимпиаду сильно замучила совесть, поэтому она ухитрилась прописать брата в квартиру и даже пристроила его на работу в свой санаторий, кладовщиком. Александр Михайлович стал выдавать горничным одеяла, подушки, полотенца, белье.
Жили брат с сетрой очень скромно, тихо, гостей у них в доме никогда не водилось, покупка новой чашки или рубашки для Дегтярева превращалась в целое действие: сначала копили деньги, потом долго рыскали по магазинам, изучая небогатый ассортимент.
– Семь раз отмерь, один раз отрежь, – твердила Липа, обшаривая глазами прилавки, брат лишь кивал, он стал настоящим молчуном, букой, общался лишь с двумя любимыми кошками.
Так прошел год. Александр Михайлович ходил по врачам, и вроде ему стало лучше, во всяком случае, речь о скорой смерти уже не шла, но вдруг Дегтярев слег с простудой, та переросла в воспаление легких. Врач осторожно сказал Липе:
– Готовьтесь, похоже, вашему брату не выкарабкаться. Возраст почтенный, туберкулез в анамнезе и рак легких,
– Туберкулез? – изумилась Олимпиада. – Про рак-то знаю, но туберкулез?
– Да, – кивнул врач, – правда, залеченный, но все же, а вы не слышали об инфекции?
– Нет, – растерянно ответила Липа.
– Странно, – пожал плечами доктор и ушел.
Олимпиада осталась в палате около тяжело дышащего Саши. В клинике умирающих отвозили в небольшую комнатку, медики не хотели травмировать больных, но те все равно понимали: коли мужика поволокли на каталке в конец коридора, да еще пустили к нему в неурочный час родственников, то смерть уже наточила свою косу. Знала о больничных повадках и Липа, сейчас она сгорбилась на табуретке, размышляя над вопросом доктора: «Вы не подозревали о туберкулезе?»
Нет, даже не слышала о болячке, перенесенной братом. И что она вообще о нем знает? Саша ничего не рассказывал о зоне и о том, как жил большую часть жизни. Первое время Липа приставала с вопросами, но брат только мрачнел и буркал:
– Не к чему прошлое ворошить, ничего хорошего из стога не вылезет. Я бы и не приехал к тебе, да очень жить захотел, вот и подался в Москву.
Не стал брат делиться информацией и о своих гражданских женах, просто сказал:
– Неприятно вспоминать, потом как-нибудь, извини.
Липа и отстала, ну к чему мучить человека? И вот теперь, когда впереди замаячила могила, приходится признать: ничегошеньки о Саше сестре не известно. Но он ведь жил, радовался, печалился, надеялся, влюблялся… Так и уйдет, не оставив о себе никакой памяти, никакого наследства, ни морального, ни материального, лишь несколько затрепанных рубашек да книжку Голсуорси «Сага о Форсайтах», которую Дегтярев без конца перечитывал, вон он, томик, лежит на тумбочке.
Проглотив горький комок, стоявший в горле, Липа взяла растрепанную книгу, сама она ни разу не заглядывала в этот роман, но сейчас перевернула обложку и увлеклась. История чужой семьи захватила ее безраздельно, Липа вцепилась глазами в текст, она была не особой охотницей читать, больше любила слушать радио, но «Сага о Форсайтах» очаровала Олимпиаду, ей не хотелось отрываться от текста.
– Как у вас дела? – спросил вошедший в палату доктор.
Липа вздрогнула, уронила книгу на колени, глянула на спокойное лицо Саши и обрадовалась.
– Ой! Ему, похоже, легче, тихо так спит, больше не задыхается! Может, выздоравливает?
Врач наклонился над Дегтяревым.
– Он умер, наверное, около часа назад, неужели не заметили?
– Нет, – потрясенно выдохнула Олимпиада. – Вы уверены? Да нет, просто спит!
Доктор поморщился.
– Но он молчал, – продолжала Липа, – ничего не сказал.
Врач покосился на женщину и довольно сердито ответил:
– Сколько работаю, ни разу не видел, чтобы человек в агонии произносил монологи или пел, как в опере.
На кладбище, у разверстой могилы, Липа стояла одна, во всем мире не нашлось более человека, который мог проводить Александра Михайловича, поминки справлять было не с кем, Липа купила несколько бутылок водки и угостила людей, служивших в санатории.
Только через полгода она собралась вынести из дома немудреные вещи брата. Собственно говоря, после Дегтярева практически ничего не осталось, все барахло уместилось в небольшую потрепанную сумку, у Александра Михайловича не было никаких мелких милых сердцу вещичек, которыми обрастают даже мужчины.