Комсомолец 2
Шрифт:
— Даже так? Долго ждали? Десять минут?
— Да, — сказал я. — Может, и чуть дольше.
— Хм. Это много.
Капитан взглянул на зажатый в руке лист, будто раздумывал над тем, что только что прочёл. Выводы не озвучил. Вздохнул. Решительно отодвинул прочие листы в сторону. Последний — уложил на их место. Потянулся к кувшину, плеснул в стакан воду. И, словно бы случайно, пролил воду на стол — на заключительную страницу моего сочинения.
— Елки-моталки.
Милиционер взглянул на меня. Постучал пальцем по мокрой бумаге.
— Это надо бы переписать, — сказал он.
Я кивнул.
— Ладно.
—
— Да.
— А вот о… якобы убитых Белезовым женщинам напишите подробнее, Александр Иванович. Все эти его рассказы, конечно, похожи на плохой киношный сценарий, но… Передам ваш рассказ коллегам в Горький — авось им пригодится.
— Я мало что запомнил…
— Вот что запомнили — то и пишите, — сказал милиционер. — В этом случае ненужных деталей быть не может. Придумывал свои рассказы Белезов или говорил правду — будем разбираться. Точнее, там, в Горьком, разберутся. А наше дело предоставить им информацию. Как можно больше информации. Так что пишите, Александр Иванович. Всё, что вспомните. Не нужно экономить бумагу.
Советским правоохранительным органам я пересказал все подробности о Горьковском душителе, какие вспомнил (в моём пересказе они выглядели сумбурными, отрывочными — в том же виде хранились в моей памяти). Фиксировал свои воспоминания на бумаге и не переставал радоваться тому факту, что Белезов очнулся до возвращения Королевы и до появления милиции. Угрожать мне Гастролёр действительно пытался — не убийством, а милицией. Но подробностями из своей биографии делиться не спешил. А мне это не было нужно: со мною ими поделились создатели тех роликов о маньяке, что я смотрел в интернете, и написавшие о нём статьи журналисты (вырезки из газет хранила в своей папке Людмила Сергеевна Гомонова).
Главный упор в своих рассказах я делал на содержимое того самого дубового шкафа в гараже Горьковского душителя. Шкаф действительно существовал (так утверждали в газетах — тогда, в девяностых). Свою коллекцию, по словам журналистов, Белезов стал складывать в него едва ли не после первого же убийства. По количеству вещей в той коллекции потом и прикинули число жертв маньяка — оно превышало то, в котором Горьковский душитель сознался. Содержимое шкафа было единственным известным мне доказательством причастности Эдуарда Белезова к убийствам женщин. Дальнейшая судьба маньяка зависела от того, передадут ли мои рассказы горьковским милиционерам, и захотят ли те проверить правдивость моих слов.
Пока же выходило так, что противовесом к моим словам и рассказу Альбины Нежиной были жалобы на нас примерного гражданина из города Горький Эдуарда Ивановича Белезова. Тот утверждал, что пострадал от действий зареченских грабителей и хулиганов (седьмого ноября, в День Великой Октябрьской социалистической революции!). Показывал ссадину на голове — жаловался на жуткие боли (об этом мне рассказал капитан). Кричал о пропаже крупной суммы денег. Мы же с Альбиной возмущённо отвергали обвинения в грабеже. Показывали следы от пальцев мужчины на своих шеях — доказывали,
Оставленные руками Горьковского душителя гематомы заметили в воскресенье и Слава с Пашкой. Они по уже сложившейся традиции явились в общежитие пораньше: собирались навестить в первом корпусе девчонок. Аверин устроил мне настоящий допрос. Заставлял признаться, кто именно меня «обидел». Говорил, что я не должен никого бояться, что они с Могильным «кому угодно за меня голову оторвут». Паша стоял за его спиной — активно поддакивал, обещал обрушить на головы моих обидчиков гром и молнии.
В мои путаные рассказы о том, что я столкнулся в пятницу вечером с преступником и пытался задержать его до появления милиции, парни не поверили. С нескрываемым сомнением взглянули на мои тонкие руки, когда я описывал процесс борьбы с напавшим на женщину хулиганом. Заявили, что у меня плохо получается «сочинять враки». И что настоящему комсомольцу не к лицу обманывать товарищей. Небось, наслушались подобных речей от Светы Пимочкиной: речи о том, как должны себя вести «настоящие» комсомольцы — это в её стиле.
Парни обиделись на то, что я не выдал им имена истязавших меня хулиганов. Славка прочёл мне лекцию на тему того, что человек не должен терпеть издевательства от других людей. Тем более, в нашей стране, где все упорно трудятся над созданием настоящего коммунистического общества. И что если я не хочу обращаться в милицию, то мог бы пожаловаться Славе и Паше. Ведь они мои друзья. А друзья для того и существуют — чтобы в трудную минуту подставить плечо помощи. Я даже растрогался от его речи. И вновь почувствовал голод.
Уплетал за обе щёки принесённых Авериным из дома копчёных карасей, когда в комнату вломилась Пимочкина. Парни всё же отомстили мне за «недоверие» — сообщили о моих «увечьях» комсоргу. Светка бросилась ко мне. Румяная от негодования и испуга. Принялась подсчитывать мои конечности, искать на мне следы жутких побоев, о которых услышала от моих соседей. Заметила гематомы на шее — воскликнула, подобно раненному зверю. Повернула меня «на свет». Закудахтала, как та наседка над яйцами.
Пришлось и ей повторить историю о встрече с бандитом, истязавшим несчастную женщину. Описал свои пятничные похождения эмоционально, в красках. Старался избегать вранья — обходился частичным изложением реальных событий. Почти не удивился тому, что Пимочкина мне не поверила. Выслушал её угрозы разобрать случай с моим «избиением» на встрече с комсомольским активом. И заверения в том, что она «приложит все усилия» для того, чтобы моих обидчиков исключили из комсомола.
«Наезды» на меня продолжились в понедельник, перед началом занятий. Только в этот раз меня отчитывали не соседи по комнате и не обиженная моим «недоверием» комсорг (вчера с огромным трудом выпроводил Свету Пимочкину из комнаты — подальше от копчёных карасей). Едва я вслед за Славой и Пашей подошёл к аудитории, как в мой рукав вцепились женские пальцы, грубо и уверенно потянули меня прочь от дверей — к повороту коридора, заполненного шумными студентами.