Комсомолец
Шрифт:
В голове промелькнула мысль о том, что не мешало бы прогуляться к телефону-автомату, чтобы сообщить милиционерам об орудовавшем у них под носом убийце-каннибале. В этом варианте настоящего я не позволю Рихарду Жидкову преспокойно топтать ногами планету. Как и планировал, начну с анонимных звонков: одного, двух, трех – сделаю, сколько понадобится.
Взгляд наткнулся на штаны, что сохли на натянутой под потолком комнаты веревке. Вода с них уже не капала, но судя по тому, как под их тяжестью провисал толстый шнур, раньше утра их надевать нежелательно. Треники с оттянутыми коленками пребывали в том же
Решил, что сегодня тревожить милицию уже не стану, тем более что звонить собирался не из ближайшего таксофона, а намеревался отъехать от общежития пару остановок на автобусе для конспирации. Мне не лень выходить из корпуса общаги. Я понимал, что задумал нетерпящее отлагательства дело, но подобающей одежды для поездки на общественном транспорте у меня не было. А значит, возникли форс-мажорные обстоятельства.
В прошлой жизни я бы не ощутил опьянения, проглотив даже стакан водки, а уж в молодости для меня и пол-литра не являлись серьезным испытанием, но теперь приходилось мириться с новой реальностью. Во мне сейчас было далеко не сто килограммов живого веса. Да и должных навыков Александр Усик не приобрел. Для нового тела сто граммов «Столичной» оказались чувствительной дозой. Веки от них налились тяжестью, тело отчаянно намекало, что его следует немедля доставить в кровать.
Вновь вспомнил, какая огромная разница в возрасте разделяла меня и соседей по комнате. Слушал рассуждения парней о женщинах, о политике, о космосе и умиленно улыбался, но сдерживал желание макнуть молодых советских граждан лицом в суровую реальность. Подумал, что Славе и Паше незачем знать о том, что даже при жизни их детей не наступит царствие всеобщего достатка и равенства. Не стал их просвещать и на тему космоса: расстраивать тем, что пшеница на Марсе если и заколосится, то не через тридцать лет.
Мне почему-то было стыдно из-за того, что я совсем не думал о голодающих детях Африки, о борьбе народа Вьетнама со сворой жадных капиталистов, не мечтал о победе на президентских выборах в США кандидата от коммунистической партии. Как все же я пока был далек от образа настоящего советского человека! Мне стало стыдно за свою черствость и политическую несознательность. Когда это понял, то дошло, что пора ложиться спать, ведь завтра мне предстояло вновь почувствовать себя студентом Зареченского горного института.
Глава 8
Спиртное, выпитое перед сном, сгладило мое недовольство пружинами кровати. Уснул я, едва прикрыв глаза. Спал крепко. Первая ночь в общежитии (если судить по дате) прошла спокойно. Я не просыпался от криков и громкой музыки. Никто не ломился к нам в дверь. Не бренчали под окном на гитаре пьяные барды. Даже Аверин и Могильный не храпели. Все способствовало тому, чтобы я выспался и утром не слишком злился на истерично задребезжавший будильник.
Утро походило на то, что я пережил перед поездкой в колхоз. За одним исключением: в этот раз коридоры общежития не казались безлюдными. Занятия начинались у большинства студентов в одно время, а значит, и будильники заголосили почти одновременно. Сонные непричесанные молчаливые мужчины шаркали ногами, следовали
От корпусов общежитий в направлении Горного института с печальным видом шли студенты. Я пристроился в общую вереницу, вполуха слушал недовольное ворчание Пашки Могильного. Того раздражало буквально все: и утренняя прохлада, и громкие голоса птиц, и даже шелестевший листвой тополей ветер. Староста шел молча, но так же, как и Пашка, хмурился. Насколько я понял, они вчера засиделись допоздна. Не угомонились, пока не перемыли кости всем мировым лидерам, не обсудили достоинства и недостатки девчонок из нашей группы, не прикинули шансы футбольной сборной СССР на Чемпионате мира в следующем году.
Я же чувствовал себя отдохнувшим. С любопытством посматривал по сторонам. Поначалу глазел на невзрачные стены домов и столь же непривлекательные вывески магазинов. Ощущение новизны исчезло, но привыкнуть к блеклости красок пока не удавалось. Представлял нынешний городской пейзаж без яркой зелени листвы, предсказывал, что тот станет совсем мрачным и тоскливым. Подумал: «Украшают ли в эти годы улицы перед Новым годом? Может, хоть зимой здесь появятся разноцветные огни?» Попытался вспомнить советские новогодние фильмы, но не сумел воскресить в памяти ни одну уличную сцену.
От разглядывания архитектуры меня отвлекли влившиеся в ряды студентов представительницы прекрасного пола, что проживали в первом корпусе. Появление девушек положительно повлияло на настроение моих спутников. Пашка перестал брюзжать, завертел головой: всматривался в женские лица (искал Фролович?). Студентки улыбались и кивали Славке (даже старшекурсницы). Пару раз поздоровались и со мной – наши одногруппницы, чьи лица я успел запомнить за время колхозной жизни. Ни Пимочкину, ни Фролович, ни даже Надю Боброву мы не встретили, увидели их уже в институте.
Зареченский горный институт встретил меня знакомыми лестницами и коридорами. Огромные окна, паркетные полы, мраморные ступени – все в точности, как в начале девяностых. Добавились лишь портреты советских вождей на стенах, да исчезли из галереи славы цветные фото бывших учеников института, как и сама галерея. Продавали пирожки в знакомой кафешке у входа (не увидел там холодильников с напитками известных в капиталистических странах брендов). Широкие подоконники, как и во времена моего прошлого студенчества, служили насестами для студентов – на них всегда любили засиживаться компании учеников.
«Богатства недр людям», – гласила надпись над лестницей.
«Людям или не людям, но обязательно за валюту», – мысленно сказал я.
Нынешний институт показался мне почти родным, в отличие от того, где учился мой сын. Сейчас здесь дышалось легко (и пахло булочками). В двухтысячных же это здание превратили в настоящую крепость: решетки на окнах, металлоискатели на входе, пост охраны искоренили дух студенческой вольницы. Я улыбался, поглядывая на спешивших по своим делам студентов. Приличные, пусть и невзрачно одетые молодые люди: с не обезображенными пирсингом и татуировками лицами, но и не бандитского вида, как в девяностые.