Конь Рыжий
Шрифт:
Трое казаков: Василий Шошин, Трофим Урван и урядник Ложечников спешились, и по приказу Потылицына выволокли на аркане из толпы Тимофея Боровикова.
– Тащите его туда, к стене, – показал Потылицын вправо от ворот тюрьмы.
Босоногий, в рваных брюках и в такой же рваной гимнастерке, избитый, с наполовину оторванным рукавом, простоголовый, с арканом на шее, Тимофей шел за казаками – Василием Шошиным и Трофимом Урваном, каратузскими одностаничниками, а сзади его подталкивал шашкою старший урядник Ложечников из того же Каратуза. Потылицын и Коростылев
– Здесь! – остановил Потылицын, спешившись. – Па-аговорим, чрезвычайный комиссар! Держите его за руки.
Трофим Урван и Василий Шошин вытянули руки Боровикова по стене, распяли, как Христа на Голгофе.
Потылицын кинул чембур своего коня Коростылеву, молча шагнул к Боровикову и, размахнувшись от левого плеча, хлестнул треххвосткой – кровь брызнула. Боровиков в ярости вырвал руки, но тут же напоролся животом на шашку урядника Ложечникова.
– К стене! К стене! – заорал Потылицын, и Урван с Шошиным снова ухватили Боровикова за руки. Ложечников размахнулся было шашкой, но Потылицын успел крикнуть: – Па-агоди!
Из распоротого живота ударила кровь, и гимнастерка моментально потемнела.
– Та-ак, большевичек! – цедил сквозь зубы Потылицын. – Думал, навек пришла ваша бандитская власть? А вот и конец ей! Может, «Интернационал» споешь?
Боровиков все еще был в сознании. Он стоял лицом к солнцу и видел, как солнце медленно всплывало над городом, разбрызгивая розовые лучи по горам правобережья. Это было его последнее солнце, последние горы, последнее утро! Где-то была тайга, Белая Елань, Петроград, Смольный и его собственная молодая жизнь, и любовь к Дарьюшке, на которую не хватило ни времени, ни места, потому, что сердце его сгорело в борьбе. Все это сейчас, сию минуту, кончится, а ему было жаль покидать этот мир с солнцем. О чем он думал и как он думал в последние минуты своей жизни – этого никто не узнает, но он с жадностью смотрел на солнце.
– Куда смотришь, Боровиков? На небо? В рай сготовился, комиссар? Не будет тебе рая! – остервенел Потылицын и еще раз хлестнул плетью по лицу, и в тот же миг для Боровикова навсегда потухло солнце…
– Кончайте! Без выстрелов! – кинул Потылицын карателям и, взяв повод своего коня, ушел не оглядываясь.
Стон и вопли арестованных неслись теперь из ограды тюрьмы. Конные казаки все еще сидели в седлах, курили. Десятка полтора коней было привязано у прясел, а хозяева их избивали арестантов за каменной стеною возле тюрьмы. Никого из офицеров, кроме хорунжего Лебедя, не было по эту сторону тюремной стены.
Потылицын кинул повод своего коня какому-то казаку, чтоб тот поставил его отдохнуть, и подошел к Ною.
– Отойдемте, хорунжий. Поговорим, – сказал, покривив губы.
Остановились поодаль от казаков.
Потылицын достал портсигар и закурил; руки его тряслись и губы дергались.
– Ну вот что, хорунжий. Должен вас предупредить: никаких разговоров! Вы никого не видели, и вас никто не видел.
– Должно быть так.
– Иначе и быть не может, –
К тюрьме кто-то ехал в пролетке, и двое скакали в седлах.
– Кажется, губернское начальство, – покосился Потылицын, сжевывая мундштук папиросы. – Мезин поднял переполох, сволочь. Ну-с, будем держаться! Они ведь только для приличия будут орать и возмущаться, а все обдумано ими же, и музыку они заказали!.. Я со своей стороны разделался только с одним, а все остальное – музыка по ихнему заказу. Ну, а вы сверх того постарались. И кончено! Концы, как говорится, в воду. Туда им и дорога!
Так вот оно как! Музыка заказана высшими властями!
Потылицын почтительно встретил прокурора Лаппо, полковника Ляпунова, полковника Мезина: так и так – арестанты взбунтовались. Несколько раз предпринимали попытку совершить побег, но доблестные казаки вынуждены были применить оружие.
Лаппо заорал:
– П-пообег? Какой может быть по-обег?! Как мне известно, творилось бесчинство, самосуд.
– Самосудов никаких, помилуйте! Но при попытке к бегству…
– Вранье!
– Позвольте, господин прокурор, – вступился Ляпунов. – У меня есть другие данные: еще на пристани некоторые большевики пытались бежать, но были вовремя схвачены.
– Господин Мезин, что вы говорили мне? Подтвердите! – потребовал Лаппо.
– Я вам говорил, господин прокурор, совершилось вопиющее преступление, – бормотал Мезин, косясь на Ляпунова.
– Именно – вопиющее!
– Большевики пытались совершить побег на Ново-Базарной площади, – закончил Мезин, сообразив, наконец, что к чему. Против ветра – не надуешься!
Лаппо захлебнулся:
– Па-азвольте! Ничего подобного я от вас не слышал!
– Помилуйте, господин прокурор! Именно это я и хотел вам сообщить.
– Ах, вот оно что! Хотели сообщить, но почему-то не сообщили! Как вас надо понимать?
– Вы не успели меня выслушать.
– Любезно! Очень любезно с вашей стороны. Вы подняли меня в пятом часу утра, и я не успел вас выслушать?! А там, что за содом во дворе тюрьмы?
– Мне это неизвестно, – отчеканил Потылицын. – По-видимому, они все еще сопротивляются.
– Кто сопротивляется?!
– Арестанты, господин прокурор. Требуют освободить их немедленно и вернуть им власть. Если вы хотите это сделать – пожалуйста!
Прокурор поутих.
– Хорунжий! – оглянулся Ляпунов. – Предупредите всех офицеров и казаков: не разъезжаться до особого распоряжения.
– Есть предупредить!
Мезин заметил посторонних людей у северо-восточного угла тюремной стены. Что это за люди?
– А это, надо думать, из тех, которые поджидали большевиков, если бы им удалось бежать. Вот вам, господин прокурор, полюбопытствуйте! Как с ними поступить?
– Задержать! – ответил Лаппо.
Потылицын отослал трех казаков арестовать подозрительных и тут же успел шепнуть Коростылеву: «Метись к стене и сию минуту унеси ко всем чертям труп! Головой поплатишься! Живо!»