Конь Рыжий

Москвитина Полина Дмитриевна

– Оставим этот разговор, – отмахнулся капитан. – Что, в сущности, спасать нам? Шкуры? Армия откатывается ко всем чертям! Вся военная наука ни черта не стоит перед сермяжной, оболваненной большевиками толпой! Это же величайший позор для истории России! Адмирал смылся, генералы вприпрыжку за ним. А главком Пятой Красной Армии всего-навсего бывший поручик! Стыд и срам! У нашего генерала такое состояние, что я боюсь, как бы он не пустил себе пулю в лоб!

– Не пустит!

– Ты все знаешь! Думаешь, легко перенести такой удар, как развал всей белой армии?

Дуня

примолкла. Шли улицею, взаимно недовольные друг другом. А мороз жмет, жмет, лютует…

И кого же видит Дуня! Уж не обозналась ли? Бородища красная, длинная шуба нараспашку и до ужаса знакомая морда!..

Мужика с красной бородой ведут два молоденьких прапорщика, суют ему в бока и спину маузерами, приговаривая:

– Ты найдешь, рыжий! Ты сейчас все найдешь! Волком взвоешь, подлюга!

– Осподи! Осподи! – постанывал рыжий мужик. – Игде взять тех коней? Нету у меня коней, ваши благородия! Вот вам крест святая икона спаса Суса!

– Ррразговарривааай, ррыло!

Дуня ахнула:

– Боженька! Да это же… Гавря, останови прапорщиков, пожалуйста!

Капитан задержал офицеров. Дуня вплотную подошла к мужику, присмотрелась.

– Кажется, Филимон Прокопьевич? – спросила.

– Осподи! Богородица пресвятая! Неужто это вы?! – выпалил Филимон Прокопьевич, уставившись синими глазами на барыню в шубе, поярковых пимах и ворсистом платке, пахучую – за сажень прет духмянностыо. – Дочь Елизара Елизарыча?

– Ну, конечно, Филимон!

– Самолично, осподи! Вот господа охфицеры заарестовали за коней, а игде их взять, тех коней?! Спасите меня за ради господа бога! Ущербный я, в болести пребывающий! – Филимон сдернул шапку, отвесил поклон и осенил себя размашистым крестом. Какая разница, на кого молиться? Была бы польза. С дочерью-то упокойного Елизара Елизаровича офицер, авось воссочувствует. – Спасите за ради бога! Как вроде сама богородица на путе моем тяжком, – и крестом себя, крестом, вылупив глаза.

А у богородицы зубы ядреные, сахарные, уста не миррою окроплены, греховные, а в глазах, как в смоле кипучей, чертяточки прыгают, бесятся, потешаются над рабом божьим Филимоном Прокопьевичем.

– А я его знаю, – сказала Дуня капитану.

– Как жа! Как жа! Земляки жа! В тяжкой болести пребываю, опосля Смоленскова лазурету. При белом билете, как умственно не шибко! Заобижен господом богом! За што, про што, сам того не ведаю.

Дуня расхохоталась на всю улицу, улыбнулся и капитан Ухоздвигов. Филимону то и надо: дурак он, набитый дурак – ни мозгов, ни силушки, по миру ходит с сумой который год.

– Ой, умора! «Заобижен богом»! Из «лазурету»! – покатывается Дуня. – Уж если назвал богородицей, воссочувствую. Капитан, скажи прапорщикам, пусть его отпустят.

– Как, то есть, отпустить? – уставился курносый прапорщик. – Он лошадей скрывает в тайге, господин капитан. Староста показал: хитрее этого рыжего мужика бывает только сам черт. А мы пешком будем тащиться из-за таких рыжих сволочей?

– Какие лошади? – заступилась Дуня. – Он ведь нездешний, из Минусинского уезда,

Белой Елани. Там у него остались лошади, хозяйство и дом. А он еще в прошлом году убежал из дома, чтобы не принимать участие в восстании. Мы же земляки.

– Истинно так, пресвятая богородица! Бежамши, бежамши от сатанинского восстания, на какое подбили мужиков анчихристы со звездами во лбу. И батюшку мово, умом тронутова, подбили. А я бежамши пешком в одних шароварах. Где миром просил, где натощак бродил, да клял красных анчихристов, штоб им всем околеть!

– Староста не сказал, что он нездешний, – переглянулись прапорщики.

– Зоб староста-то! Это он сам тройку коней прячет в тайге, вот вам крест святая икона! И красным воспомоществование оказывал. Самолично видел, как к нему с Маны на лыжах тайно приходили бандюги красные! Али не я кровь проливал и слезы горючие от красных сатанов?

Дуня шепнула капитану, что это тот самый Боровиков – хозяин дома, где учинил над нею казнь есаул Потылицын. Отец его действительно убит во время восстания, брат – красный комиссар – расстрелян у тюремной стены. А этот – всех чертей переживет, любой масти, хоть красной, хоть белой.

– Ах, вот как! Из тех Боровиковых?!

Филимон трухнул. Легко сказать – «из тех Боровиковых»! Сколько времени таился у белокриничницы Харитиньюшки, накатывая сало на бока, и вдруг – «из тех Боровиковых»!

– Упаси господь, ваше благородие! Не из тех, не из тех! Из самоличных, следственно… Те – сами по себе издохли, как собаки, а я проживаю со Христом-спасителем.

– Это вы про отца и брата: «издохли, как собаки»?

Филимон и тут сообразил:

– Ежли хоша бы и отец взял сторону анчихристов с красными звездами во лбу, то хто он сам? И тот «оборотень», какой прикидывался Боровиковым, а ни с какой стороны не Боровиков! Вот вам крест: фамилию только запакостил!

– О! Это, пожалуй, не так ущербно сказано, – скрипнул капитан Ухоздвигов. – Вы мне по душе, Боровиков, «без красной звезды во лбу». Но помните, что вы сейчас сказали об отце и «оборотне» – комиссаре. Сейчас я вас мобилизовываю. Прапорщики найдут хорошего коня и вы повезете в Минусинский уезд Евдокию Елизаровну, свою землячку.

У Филимона в ногах жидко стало. Домой! От сладостной Харитиньюшки да к немилостивому тятеньке в лапы…

– Пооомилоосердствуйте, ваше высокоблагородие! – взвыл Филя, готовый назвать капитана даже Христом-спасителем. – Не можно мне домой. С отцом смертоубийство произойдет за восстание, на которое он праведников водил.

– Вы что, не знаете, что ваш отец погиб в восстании?

Филимон и в самом деле не имел никаких известий из дома.

– Спаси мя, не слыхивал!

– Ну, видите! – сказал капитан. – Так что вам давно пора вернуться домой и стать хозяином. Прапорщик, помогите ему собраться и приведите в сборню. А вы подпрапорщик, сообщите полковнику о старосте. И если он действительно имел дело с бандитами и спрятал лошадей – все имущество конфисковать, всю семью расстрелять! Ясно?

– Так точно!