Конагер
Шрифт:
— Меня научила мама. Я иногда варил кофе к ее приходу с работы. — Джонни обернулся к Кону. — Маме приходилось наниматься на работу. Папа погиб в катастрофе на железной дороге, когда мне исполнилось шесть лет.
— Стойкая женщина твоя мама, — констатировал Конагер. — Надо иметь крепкий стержень, чтобы одной вырастить сына. — Он взглянул на Джонни. — Я думаю, она могла бы гордиться тобой. Ты стал совсем взрослый.
Джонни вспыхнул и решил сменить тему:
— Я всегда жалел, что совсем не помню отца. Какой он был, что за человек?
— Большинство железнодорожников,
— Я его совсем не знал.
— Да, мальчику надо бы знать своего отца — ему нужен живой пример. Мальчики или девочки — все они учатся быть мужчинами и женщинами, глядя на родителей.
— Рядом с нами была лавка, ее держал один человек… Когда мы сидели совсем без денег, он давал нам продукты так… в долг. Я до сих пор не знаю, рассчиталась ли с ним мама или нет.
— Когда-нибудь вернешься и спросишь его. И заплатишь, если должен.
Джонни глядел в свою кружку.
— Я тоже об этом думал. Ты считаешь, надо?
— Угу.
Они посидели молча, прихлебывая кофе и слушая, как кони хрумкают травой. Через некоторое время Кон поднялся и подтянул подпругу.
— Кон? — нерешительно позвал Джонни.
— Да?
— Почему ты не стал стреляться с тем типом? С Кайовой.
— Ты хочешь узнать, не струсил ли я? Нет, пожалуй, нет… Не помню, чтобы я трусил. Страх иногда испытывает любой, но тогда я об этом не думал. Кайова, собственно, не такой уж подлый — просто он переоценивает себя… Чего ради мне, рискуя самому, убивать человека, который выставляет себя на посмешище? Его следовало проучить. Если он выживет и что-то поймет, то будет мне благодарен. Если нет, то какая разница. Запомни, парень: сама по себе репутация никого не делает крутым. Надо знать, не сколько человек он убил, а какие они были. Бойцы или сопляки? И еще — а мог ли он поступить по-другому? Тот, кто убивает, когда есть шанс договориться, — придурок… сумасшедший.
— Он мог убить тебя.
— Мог.
Конагер поставил ногу в стремя и вспрыгнул в седло. Глядя сверху на Джонни, добавил:
— Для некоторых убийство — зрелище, парень. Когда двое хватаются за оружие, ты тоже должен знать, на какой стоишь стороне.
Джонни долго глядел ему вслед, размышляя. О чем тут Кон говорил? Что хотел объяснить ему?
Против собственной воли юноша чувствовал душевное влечение к этому странному всаднику, исчезавшему вдали. Он никогда не встречал человека более одинокого и в то же время уверенного в себе. Вот в чем дело, подумал Джонни: Кон Конагер имеет свою позицию и знает, во что верит… хотел бы Джонни сказать то же самое про себя. Крис?.. У Криса есть блеск и стиль, но что-то в нем стало вызывать у Джонни беспокойство. Правда, лишь после знакомства с Конагером.
В этот же день Кон нашел первую записку. Он увидел ее издалека и остановился в тени можжевельника, изучая находку. Впереди среди равнины трепыхался на ветру белый клочок, всего лишь маленькое пятнышко, но ему неоткуда было здесь взяться. Еще мальчишкой Конагер научился
Клочок бумаги лежал в шаре перекати-поля. Бинокль скользнул по земле… никаких следов рядом, во всяком случае, с этого расстояния.
Медленно и осторожно Кон объехал кругом, удостоверился, что вокруг никого нет. Затем приблизился к кусту.
Лист бумаги, сложенный в несколько раз, был привязан к ветке. Заинтересовавшись, Конагер отвязал его, развернул и прочитал:
«Порой, когда я чувствую себя одиноко, мне кажется, что я умру, если не найду с кем поговорить — а мне так давно одиноко.
Я люблю слушать шум ветра в траве или в кедровых ветвях».
Кон прочел до конца, потом еще раз с начала. Отбросил было прочь, но вдруг поднял, сложил и сунул в карман жилета.
Он и сам любил шум ветра в траве. И кедры тоже, и кедровый запах. Интересно, а этот сочинитель видел когда-нибудь настоящий кедр? Искривленный, скрученный ветрами, коренящийся порой на голой скале. Столько упрямства и жизненной силы требуется ему, чтобы преодолеть невзгоды, но если он все же вырастает, то становится крепким и долговечным. Ему приходилось видеть кедры, которые расщепили скалы корнями и подняли к небу свои кроны, наверное, еще до Колумба.
Когда Конагер въехал во двор, Леггет сидел возле барака.
— Мы уже поели, — приветствовал старый ковбой прибывшего, — но кофе еще горячий. Старик думал, что ты вернешься поздно.
— Спасибо.
Конагер расседлал коня и бросил седло на стойку под навесом. Он устал как собака, каждая косточка ныла.
— Мак-Гиверн вернулся?
— Не-а… Крис тоже куда-то слинял.
Конагер плеснул воды в умывальный таз возле двери, закатал рукава. Сняв шляпу и шейный платок, умылся, вытерся круговым полотенцем, поправил кобуру и пошел к дому.
Вдруг он остановился:
— Леггет, пойдем со мной кофе пить, а то ты врастешь в эту скамейку корнями.
Леггет поднялся, и они вместе подошли к пятну света, падавшему из кухонной двери.
— Старик уже отправился к себе, но сказал, что тебе надо бы подобрать пару подходящих лошадей на зиму и подковать их на свой манер.
— Ясно.
— У Тэя неплохие лошади. Серый в яблоках конь что надо, если ты сумеешь выбить из него дурь. Еще есть рыжий, почти такой же здоровенный. Оба они достаточно сильные и выносливые для езды по снегу.
— У вас выпадает такой глубокий снег?
— В ложбинах и оврагах очень глубокий. Здесь требуются лошади типа монтанских.
Некоторое время они сидели молча. Потом Конагер снова налил себе кофе.
— Ты ведь уже давно на ранчо. Скажи, как поведет себя Старик, если случится какая-то беда?
Леггет мрачно посмотрел на Конагера.
— Он встанет рядом с тобой — если я правильно понял твой вопрос, но больше никто. Я здесь один остался из старых, и то лишь потому, что давно не молод и идти мне некуда.