Конан и Время жалящих стрел

О'Найт Натали

И все-таки метаморфоза была поразительной. Сделав всего несколько шагов по пустынным коридорам, он ощутил себя неотъемлемой частью Храма Тысячи Лучей, словно жил здесь с самого детства. Уверенность его была настолько непоколебима, что мгновениями Орасту казалось даже, что он без труда найдет дорогу в святилище сам, инстинктивно, даже забыв о плане.

И, должно быть, ощущение единородности было настолько велико, что ни спешащие по своим делам слуги, попадавшиеся ему на пути, ни послушники, встретившие его вблизи главного зала, ни даже собратья-жрецы, участвующие в церемонии, не обратили на него внимания, и взгляды их скользили по Орасту равнодушно, не задерживаясь, точно видели перед

собою фигуру совершенно привычную, не вызывающую ни недоумения, ни подозрений. Он занял место убитого Амальриком жреца без колебаний, точно внутренний голос подсказывал ему все действия и движения, и даже сам поразился, до чего гладко все выходит.

Словно некая тайная сила исподволь управляла им…

Лишь когда он встал рядом с другим жрецом, низкорослым и краснолицым, точно от неумеренного пристрастия к медовухе, тот окинул его сонным взглядом и без тени любопытства поинтересовался шепотом:

– А что с братом Домериком?

– Ему нездоровится, – без колебаний отозвался Ораст, всем видом своим показывая, что занимает свое место по праву и не приветствует досужих расспросов.

– А как же жертвенный нож? Он передал его тебе?

– Разумеется. – Со всей надменностью, на какую был способен, Ораст похлопал себя рукой по груди.

Жреца, казалось, ничуть не удивило, что вместо Домерика он видит неизвестного служителя, и это было вполне естественно. В таком огромном храме не было возможности запомнить по имени или в лицо каждого собрата.

Наконец, когда Ораст уже начал опасаться иных, более неловких расспросов, они вышли на жертвенный двор. И здесь затруднений не возникло. Губы сами подсказывали Орасту необходимые слова молитв, несмотря на то, что ему никогда доселе не доводилось произносить их на аквилонском. Он влился в действо, чувствуя себя уютно, точно в старых, разношенных сапогах, и всей душой отдался очарованию обряда, наслаждаясь его торжественной строгостью и поэтичностью, подобной которой, как ни силился, он не мог отыскать в обычном мире.

Ностальгия по утраченному прошлому, когда все было так ясно, и дорога впереди казалась прямой и залитой солнцем, охватила его, и Ораст на несколько мгновений позволил себе забыть и о Скрижали Изгоев, и о своих мечтах, и о подрагивающем кинжале в ножнах, кинжале, который он успел подменить одним движением на самом выходе из храма, когда уверен был, что никто его не заметит – так что теперь, даже покажись кому из митрианцев подозрительной кривая рукоять, никто уже не осмелится прервать обряд из-за такой мелочи.

Но пока он забыл обо всем этом. Пение жрецов, прекрасное и мощное, точно единый голос, возносилось к небесам, и он ощущал всем сердцем, как раскрывает Солнцеликий им свои объятья, и ни дождь, ни холод не мешали ему ощущать божественное тепло. Краем глаза он замечал жмущихся друг к дружке, дрожащих, вымокших до нитки придворных, и не мог не пожалеть этих слепцов.

Они завершили обход алтаря.

Краем глаза Ораст взглянул на жертвенного быка, чья белоснежная шерсть сделалась под дождем грязно-серой. Опоенное дурман-травой животное простояло недвижимо всю бесконечную церемонию, но в огромных сливовых глазах его, равнодушно наблюдающих за людьми, застыла тоска. Ораст подумал невольно, что бык знает, что должно произойти сейчас, и дрожь невольно пробрала его. Ему вспомнилось, что в бельверуском монастыре жрец, приносивший в жертву животных, отбирался после особых испытаний, едва ли не более строгих, чем экзамены на должность настоятеля храма, и приступал к исполнению обязанностей лишь после трех зим подготовки. Несомненно, жрец Золотого Храма был не менее опытен…

Но он, Ораст, сумеет ли он?

Впервые за все время юноша заставил себя взглянуть

на короля. Тот стоял неподвижно, всего в нескольких шагах, и в глазах его была та же печальная усталость, что у жертвенного быка с позолоченными рогами. Орасту сделалось не по себе.

Ему вдруг вспомнилось, как упал у его ног митрианец с залитым кровью лицом. И узкая рукоять стилета, торчащая из правой глазницы, точно чудовищный нарост. И невозмутимость Амальрика, одним движением выдернувшего нож из раны, точно перед ним был не человек, но деревянная мишень… Его вновь охватила дурнота, и он с трудом удержал рвоту. Несколько мучительных мгновений сознание жреца балансировало на грани небытия, он готов был рухнуть замертво – как вдруг точно мощная невидимая рука поддержала его. Равновесие мгновенно восстановилось, и он незаметно перевел дух. Пот и капли дождя стекали по глазам.

Но он не сможет! Не сможет сделать того, что должен! Это невыполнимо!

Теперь, когда Деяние было здесь, перед ним, он впервые взглянул истине в лицо и поразился собственной самонадеянности и глупости.

Как он мог не знать, что никогда, ни при каких обстоятельствах не найдет в себе сил убить человека?!

Все мечты о славе и могуществе предстали в этот миг тем, чем они и были в действительности: бредом заносчивого безумца, плодом горячки и гордыни. Он готов был пасть на колени, во весь голос умоляя Митру о прощении – но страх остановил его.

Нельзя нарушать церемонию. Они не заподозрили неладного прежде, не поймут ничего и теперь. Если он не натворит глупостей – то сможет тихонько убраться восвояси, пока не обнаружена подмена и не найден труп. Его никогда не поймают. А он останется жив! И сбежит так далеко, как только унесут его ноги! И поступит служкой в самый захудалый монастырь, и до конца жизни будет смирением и трудом замаливать грехи.

Ораст, преображенный, поднял взгляд на короля. И надо же было так случиться, чтобы именно в этот миг поднял голову и Вилер, и глаза убийцы и жертвы встретились. На мгновение, не больше, – но жрецу почудилось, будто во взоре повелителя он читает любовь и прощение, и он расстрогался до слез, точно это сам Митра смотрел на него очами венценосца.

Душа его растаяла, как тает под лучами солнца шапка ледника, и то, что обнажилось под сошедшим льдом, поразило Ораста. Обуянный гордыней и властолюбием, он мнил себя созданным для величия, мнил, что ничего не стоит ему переступить через других людей, что по прихоти своей волен распоряжаться их судьбами и лишать жизни… Но Солнцеликий преподнес ему урок. Теперь он знал, что есть грань, переступить через которую он не в силах, и это, в его глазах, сделало Ораста человеком куда более чистым и возвышенным, нежели любой маг и правитель, каким он мечтал стать прежде.

И когда отзвучали наконец последние строки гимна, прославляющего милосердие Небожителя, Ораст сделал предписанный шаг вперед и, вынув кинжал из ножен, благоговейно опустился перед королем на колени.

Губы лесной колдуньи скривились в довольной усмешке. Пряный дым остролиста щекотал обоняние, и внутреннее видение ее было как никогда четким.

Щенок не подвел ее. Она, впрочем, и не ожидала иного, – хотя, разумеется, была готова принять необходимые меры в случае неповиновения, однако куда лучше было, чтобы все прошло без ее вмешательства. Это позволяло сберечь силы и приносило удовлетворение от точно сделанных расчетов. Марна любила, когда планы ее, изощренные и продуманные до малейшей детали, тонкие, как работа аргосских оружейников, и столь же смертоносные, приводятся в исполнение изящно и четко, без зацепок и неожиданностей. И в этом искусстве она воистину достигла невиданных высот, еще в прежние времена, даже в Шамаре…