Концерт «Памяти ангела»

Шмитт Эрик-Эмманюэль

Мари считала поведение Иветты смехотворным, но, увидев, как пара ее бесстыдных бедер разгуливает вокруг священника, возмутилась не на шутку:

— Паршивка!

Мари не могла видеть, как молодой аббат улыбается Иветте, пожимает ей руку и относится к ней с тем же вниманием, что и к остальным.

— Бедняга, он так невинен, что не замечает ее уловок. Впрочем, он всего-навсего мужчина, и она добьется своего…

Для Мари не было никаких сомнений в том, что Иветта хочет затащить Габриеля в постель.

Однажды после обеда,

когда Мари меняла цветы у алтаря, она увидела Иветту, внезапно с шумом выбежавшую из исповедальни, всю в слезах, с полуобнаженными бедрами и румянцем, какой бывает лишь после любовных утех. Решив, что самое плохое уже произошло, Мари хотела наброситься на Иветту и отхлестать ее по щекам, но остановилась. К счастью, следом за Иветтой появился аббат Габриель — он был спокоен, холоден и чист. Мари дождалась, пока растерянная женщина покинет церковь, хлопнув дверью, затем как ни в чем не бывало направилась к вазе с увядшими цветами.

«Аббат отверг ее, — подумала Мари, — поэтому пара бедер пришла в ярость».

Пока Мари меняла высохшие лилии на свежие, срезанные в собственном саду, ее сердце успокоилось и забилось в прежнем ритме.

Опечаленный аббат подошел к Мари. Она посмотрела на него. Он, раздосадованный тем, что его застали на месте преступления, в минуту душевного беспокойства, отвернулся.

Мари решила воспользоваться тем, что они одни:

— Как вы думаете, Иветта красивая?

От удивления священник пробормотал нечто нечленораздельное.

Мари настаивала:

— Красивая, правда?

— Я не рассматриваю своих прихожан с этой точки зрения.

Его голос окреп. Мари верила искренним словам аббата, но ее ярость все еще бурлила подобно супу, который продолжает кипеть даже после того, как огонь под кастрюлей убавят.

— Но, святой отец, я полагаю, вам известно, чем занимается Иветта?

— Что вы хотите сказать?

— Она местная проститутка. Неужто она это от вас скрыла?

— Она ничего не скрыла, и она действительно большая грешница, иначе я не стал бы уделять ей столько времени.

— Ее грехи вас занимают?

— Вовсе нет. Однако меня направили в Сен-Сорлен, чтобы я исцелял души страждущих. Поэтому мне приходится больше времени уделять грешникам, чем праведникам, хоть это и парадоксально.

Последние слова аббата изумили Мари. Так вот в чем дело? Аббат Габриель просто-напросто заботился о грешниках? И как ей это раньше в голову не пришло?

— Святой отец, я могу исповедаться?

Они вошли в маленькую исповедальню из полированного дерева. Теперь их отделяла друг от друга лишь тоненькая решетка, и Мари казалось, что она может к нему прикоснуться.

— Несколько лет назад меня обвиняли в убийстве нескольких человек. Вы что-нибудь слышали об этом?

— Да, дочь моя.

— Меня обвинили в том, что я отравила троих своих мужей и расправилась еще с одним мужчиной, якобы моим любовником.

— Я знаю, мне рассказывали о ваших мучениях.

Но человеческая справедливость вас оправдала?

— Да. Поэтому я и не доверяю человеческой справедливости.

— Не понимаю…

— Я уважаю лишь справедливость Господа нашего.

— Вы правы.

— Ибо, хоть я и оправдана перед людьми, Богу известны все мои грехи.

— Конечно. Как и грехи всех нас.

— Да, но дело в том, что…

Она наклонилась к священнику и прошептала:

— Я действительно их убила.

— Кого?

— Моих супругов.

— О господи!

— И моего любовника Руди тоже.

— Несчастная…

— И его русскую подружку Ольгу тоже, — добавила Мари с нездоровым возбуждением в голосе. — Вы будете смеяться, но в этом меня даже не обвиняли, потому что ее исчезновения просто-напросто не заметили. Одним муравьем больше, одним меньше.

— Иисус, Мария, Иосиф, придите к нам на помощь, молю!

Молодой священник перекрестился скорее из страха, чем в порыве любви к Богу, — он был сильно напуган исповедью преступницы.

А Мари Морестье с наслаждением смаковала его ужас. Какая уж там Иветта! Мари переплюнула ее по всем статьям.

В тот день Мари поведала Габриелю о своем первом убийстве. Хотя, чтобы не слишком шокировать молодого священника, она представила отравление как проявление сострадания: ее бедный муж Рауль так мучился, что она действовала скорее из жалости, была медсестрой, а не убийцей; послушать Мари, так она просто-напросто применила эвтаназию.

Габриель, бледный как полотно, слушал Мари, и на его лице отражались осуждение, отвращение, паника.

Он оставил ее, не сказав ни слова, а лишь осенив крестным знамением.

На следующий день, явившись к семичасовой мессе и увидев священника, Мари тотчас догадалась по темным кругам под глазами, что Габриель плохо спал, а может, и вовсе не сомкнул глаз.

После обеда, когда они встретились в исповедальне, аббат признался, что ему не спалось.

Мари обрадовалась: она завладела его мыслями; ворочаясь в постели, он не мог уснуть, думая о ней. И поскольку она скоротала ночь примерно так же, с некоторой натяжкой можно было сказать, что они провели ночь вместе.

В тот день она снова говорила о своем первом убийстве — об убийстве Рауля, но теперь, сама не зная почему, инстинктивно она описывала отравление более реалистично, акцентируя внимание на своем отвращении к старику и ласкам, которых он от нее требовал. Представляя себя в образе юной девушки, страдающей от домогательств похотливого старика, она обнажала перед Габриелем свою темную душу, свою расчетливость, свою жажду крови; она подробно рассказала о том, как девять месяцев подмешивала мужу в пищу мышьяк, пока яд наконец не подействовал; о своем облегчении, когда муж умер; о том, как изображала на похоронах скорбящую вдову, о радости, которую испытала, получив дом, деньги и полную независимость.