Концессия
Шрифт:
«Так, так, — думает Ота, — все в жизни обманчиво и неверно. А больше всего изменчив человек. Чему удивляться, о чем печалиться?»
Надо взять записную книжку, сложить легкую меланхолическую танку [9] и тогда на сердце станет пусто, легко и умиротворенно, как и должно быть в сердце буддиста.
Надо взять записную книжку, но сегодня нет желания ее взять: слишком обижена душа Ота.
Закат плеснул последним пурпуром в окна. В комнате особенно тихо, потому что на улице то детский голос, то лай собаки, то грохот телеги. Но иногда и на улице
9
Танка — краткое стихотворение из пяти строк (всего 31 слог).
Ему стыдно прислушиваться, стыдно своего малодушия, просто нужно отвернуться от человека с такой пустой, изменчивой душой, как у Якимото.
Ота вздохнул и протянул руку. Рядом на цыновке лежал сборник стихотворений «Кокин-вака-сю», то есть «Сборник древних и новых стихотворений».
Его составил из ста стихотворений поэт Ки-но-Цураюки в девятьсот втором году до европейской эры.
Ота развернул книгу и стал читать. Ничто так не утешает, как поэзия!
Цветы окутаны предутренним туманом, И не увидеть их окраски. Так хотя их аромат Донеси до меня, Весенний горный ветер.А вот любимое стихотворение — поэтессы Оно-но-Комаци:
Особенно холодно. Когда в пути Ночуешь на скале. Одолжи же мне Свою меховую одежду.Ота прочел его три раза, отдаваясь очарованию тонкой музыки настроения и слов:
Одолжи же мне Свою меховую одежду...Хорошо также и стихотворение Арихара-но-Нарихара. Поэт жил в девятом веке нашей эры.
Луны нет. И весна не прежняя. Один только я Остаюсь все тот же.«Весна не прежняя, — думал Ота. — Да, конечно. Все изменчиво; но ведь сердце человека должно быть постоянно, иначе оно ничего не стоит».
Во всех комнатах сразу заговорили большие стенные часы: одни — басом, серьезно и вдумчиво, другие — сочувственно поддакивая, а в комнате пастора зазвонили его любимые колокольчики.
В каждой комнате висели часы. Ведь это удобно: поднимешь голову — и знаешь время.
Десять часов.
И тут Ота уловил во дворе, за окнами и стенами, несомненный шелест шагов по каменистой тропинке.
Замер. Вот звуки тише, очевидно, человек повернул за угол.
А впрочем, он — не мальчишка, чтобы так ждать изо дня в день. Он отлично может обойтись и без любви и дружбы своего ученика! Он может жить сам собой и своим делом.
— Ах, вот... стук!
Ота поднимается одним движением и скользит к двери. Он босиком. Ноги у него темные, сухие, с длинными пальцами...
— Пожалуйста, пожалуйста!.. —
Яманаси-сан отвешивает хозяину не столь низкий поклон, какой требует вежливость, руки его слегка дрожат, голос отрывист.
— Здравствуйте, учитель... Я хожу сегодня по городу. Я взволнован... Вы знаете, нам некогда заниматься религией, и мы поручили это вам. Но здесь, на чужбине, в этой проклятой стране, особенно чувствуешь обаяние религии. Я пришел посидеть с вами полчаса.
Ота приятно улыбнулся, поклонился и с радостью заметил, что тоска его от присутствия чужого человека стала бледнее.
Они прошли в «канцелярию церкви», убранную по-европейски. Но ничего не было там напоминающего европейскую канцелярию. Цветы, картины, круглый стол под ковровой скатертью, альбомы, книги...
Яманаси сел на стул. Ота пододвинул ящик с конфетами и блюдо с яблоками.
— Проклятые идеи действуют на японцев, — отрывисто сказал Яманаси.
Брови у него росли редкими, торчащими во все стороны волосиками и придавали лицу смешную сердитость.
Ота вздрогнул, насторожился и крепче сел в кресле. Он вспомнил про Якимото и подумал о своем.
— Фирма «Уда» торгует Японией!
Ота расширил глаза и поднял брови.
— Продавать Японию американцам! Разве десять лет назад могло быть что-нибудь подобное?
От волнения в горле и во рту пересохло. Хриплый голос, вообще присущий пожилым японцам, стал хрипеть больше.
Яманаси взял яблоко и жадно ел. Ота молчал и ждал.
— Раньше люди жили для чести... А вот появились философы сумасшествия и учат, что люди живут и жили для кармана. И, смотришь, сколько уже у них последователей! Почтенный учитель, наша фирма пятнадцать лет строила на Камчатке заводы. Пятнадцать лет в наших руках была камчатская рыба. И что же, ведь разорение: неизвестная, нищая «Уда» отобрала от нас лучшие участки!
— Как же нищая?
— В том-то и дело, что у нее оказались деньги...
Лицо Яманаси изобразило полную растерянность. Он принялся за второе яблоко и ел, громко вздыхая и чавкая.
— Идеи — страшная вещь, — подтвердил Ота. — Идеи надо бить идеями. Я об этом думаю уже второй месяц. Это истина.
Яманаси доел яблоко и немного успокоился. Его всегда успокаивала еда.
— Мы будем бороться, — сказал он. — Я хочу вашего совета вот в чем...
Он нагнулся к пастору и стал говорить тихо, почти шопотом.
Он рассказал о том, что случилось на торгах.
Он снова и снова рисовал ужасное предательство «Уда».
— Американцы хотят уничтожить японское рыболовство, бон-сан, — говорил он, высоко поднимая мохнатые брови. — Вчера я разговаривал с консулом. Он умный человек, но он не успокоил меня. Потом я разговаривал с секретарем консульства. Господин Ямагути сказал, что в городе появился американец Гастингс, лейтенант, приехал со своим кораблем. Сходит на берег, был в Интернациональном клубе моряков. Больше всего интересуется китайцами. Почему, бон-сан, американский лейтенант больше всего интересуется китайцами? Я всегда беспокоюсь, когда американцы на что-нибудь обращают внимание. И вот я решил навестить вас с одной просьбой: погадайте мне, почтенный учитель. — Он пожевал губами. — Нельзя ли из этого интереса извлечь какую-нибудь пользу?