Кончина
Шрифт:
Матвей помахивал сухим кулаком, с каждым словом словно гвоздь вбивал, а в толпе слышались одобрительные вздохи. Кто про себя не гадал да не носил подозрение: «Неспроста отдает хозяйство…» Теперь ясно: «Ох и ловок! Но шалишь, поплела петли лисичка, да нарвалась-таки…»
Иван Слегов сидел тут же, и первом ряду, на видном месте — полушубок распахнут, полотняная рубашка перехвачена шелковым пояском, нога перекинута на ногу, лицо спокойное, слушает, не сводит глаз с Матвея, словно речь идет не о нем.
А Матвей продолжал:
— Идет к нам — иди! Любой иди! Запрету нет, но иди на равных,
И с ходу поднялись судить:
— Пусть-ко теперь Слегов скажет!
— Вер-рна! Поделись-ка, Ванька, мыслей!
— Перед миром-то не отвертишься!
— Валяй лучше начистую!
Иван встал, все смолкли. Ждали — скажет сейчас: «Да ну вас к чертям собачьим! Велика ли мне корысть с вас!» Поди, и прав будет. Но он, повернувшись спиной к столу, к Матвею Студенкину, лицом к людям, снял шапку, помял в руках кожаный верх, глядя поверх голов, сказал твердым голосом:
— Ежели скажу: верьте — поверите? Нет, не надеюсь. Так и уверять да клясться не буду. Думайте как хотите, пока делом не докажу. Все!
Сел, перекинул ногу на ногу.
Собрание больше против Слегова не кричало, но выбрали председателем коммуны Матвея Студенкина — единогласно, и Пийко Лыков не посмел поднять руку против.
После собрания Матвей при всех подошел к Ивану:
— Ну как? Поживем — увидим?
— Так ведь жить-то еще не начали, — ответил Иван.
Бывший тулуповский приказчик Левка Ухо, один из самых наигорьких пьяниц по селу, но грамотей, собственноручно намалевал вывеску: «ШТАБ КОММУНЫ „ВЛАСТЬ ТРУДА“». А в штабе — Матвей Студенкин за столом. А на столе — чугунный письменный прибор (тулуповское наследство), над дырой для чернил младенец с крылышками грозит пальцем. Об этого крылатого младенца Матвей давил махорочные окурки.
И еще сбоку стоял стол — для счетовода. Туда посадили Левку Ухо. Сидел примерно, даже когда был совсем пьян, только в те моменты делами не занимался, а, подперев голову ладонями, капая слезы на коммунарские бумаги, тянул «Лучинушку».
И-извела меня-а кручина, По-одко-олодная змея-а…Матвей терпел его нытье — другого верного грамотея на примете не было. Слава богу, что пьяным Левка не буянил — человек тихий, мухи не обидит.
Дело Матвея — быть председателем, держать марку и распоряжаться. А для того чтобы распоряжения передавались куда надо, без задержки, назначил заместителя попроворней да посмекалистей. Под него по всем статьям подошел Пийко Лыков.
Он родился шестым в семье, а потому в десять лет отец выдал ему двадцать пять копеек на дорогу, мать повесила на плечи мешок с сухарями. В подпаски по соседству никто не брал, издавна повелось ходить под Ярославль, а путь туда не близкий — верст триста от деревни к деревне. Триста верст пехом с котомкою, а лет тебе десять, в других семьях в такие годы мамка чуть
Помяла Пийко жизнь и потерла, умел ладить со всяким: голубые глазки глядят в зрачки с готовностью, порывисто быстр, только кивни — обернется на живой ноге: «Сделано!» Удобный человек, потом самого бедняцкого роду.
Весна, а в коммуне — шесть лошадей, из них четыре еле себя носят, и три плуга.
Председатель Матвей Васильевич Студенкин сидит за столом, признает:
— Да-а, туговато придется…
Но на то он и председатель, чтоб, не раскисая, давать установку:
— Мужики! Себя не жалеть — работать! Так-то!
И мужики соглашаются, не перечат.
Матвей сидит за столом, давит окурки под чугунным младенцем, подымать мужиков на работу — обязанность Пийко Лыкова.
Собралась в кучу деревенская голь. Каждый мечтал о своей земле. На вот землю — твоя!
Моя?.. Ан нет, маленькая поправочка — наша.
Земля общая, все на ней равны. Все равны, и ты снижаешь усердие, равняешься на того, кто тебе не равен. Но и тот не из последних, и он оглядывается на тех, кто силой пожиже, подравнивает себя, подравниваешься и ты. День за днем идет равнение друг на друга — до нуля, до полного покоя!
На Березовский клин наряжены пахать Федька Самоха и Гришка Кочкин. Кони брошены в борозде, Федька с Гришкой греют животы на солнышке. Попробуй на них прикрикнуть, пошлют по матушке самого Матвея-председателя, а уж Пийко-то и совсем не постесняются.
Пийко не совестит, не кричит, не разоряется, он весел и ласков:
— Жирок нагуливаете, ребятушки? Ну лежите, лежите, а я поработаю.
«Ребятушки» не успеют поднять очумевшие от дремы головы, а уж Пийко идет за плугом, отваливает пласт… Посидят, похлопают глазами, станет неловко:
— Эй, Пийко! Катись по своим делам!.. Мы ведь на минутку, мы — так…
— Вижу — как. На Тулупова ломали по-другому.
— Да ладно тебе.
И Пийко бежит рысцой дальше. И когда, обежав всех, является в правление, пыльный, потный, пахнущий землей, навозом, лошадьми, Матвей Студенкин встречает его вопросом:
— Ну, как там?
— Порядочек! — физиономия в красной парноте, голубые глазки в усмешечке.
Порядочек? Ой нет!
Пахали и сеяли — мучились, засеяли половину земли. Косили — мучились: ни «живой» телеги, чтоб вывезти сено, ни целого хомута.
Мучились, убирая тощий урожай.
Сник веселый Пийко Лыков, рад бы оставить руководящую должность — пила-растируха кормила лучше. А зимой пали три лошади.
Левка Ухо, сжимая голову руками, лил пьяные слезы на свои счетоводческие бумаги:
Извела меня кручина, Подколодная змея…Он уже никогда не бывал трезв.
Коммуна гибла от бедности.
Один только Матвей Студенкин не терял головы. Он читал. Читать-то умел, а вот писать — только свою фамилию под бумагами.