Концлагерь
Шрифт:
Как Мордехай говорил о «Портрете»: «Вещь занудная — но этой своей занудностью в том числе и интересная. Я не ставил себе цели занудствовать, скорее позволял занудным кускам ложиться где им вздумается».
А в другой раз: «Искусство просто обязано обхаживать занудство. Что одному nature morte — другому still-life».
Камни, что скрежещут под моими железными каблуками, — это обугленные детские кости.
Здесь, в аду, выбор есть только между смертельным холодом и убийственной жарой. «С ревом мечутся они между этими двумя состояниями, поелику противоположное всегда кажется райской усладой».
О Хаасте Скиллимэн говорит: «В голове его от природы творится такой бардак, что даже расставить по порядку буквы алфавита было бы для него задачей практически неразрешимой».
Итак! Даже алфавит рассыпается. Словно какой-нибудь шкодливый, капризный ребенок обрушил замок из разноцветных кубиков.
Инфантильное лицо Скиллимэна.
Притча о тыкве и шток-розах
Как-то весной посреди его шток-роз выросла разумная тыква.
Шток-розы были красивые, но он знал, что тыква будет полезней.
Созрела она только к октябрю — когда шток-розы уже съели.
— Знавал я одного типа, который за вечер написал семь хороших стихотворений.
— Семь за вечер? Иди ты!
Без науки здесь не поднялись бы эти ряды стелл. Она (наука) — завеса молчания на отверстых губах, слово невысказанное. У алтаря ее преклоняют колени даже проклятые.
Плач Амфортаса стал моим плачем:
Nie zu hqffen
dassje ich konnte gesunden.. [26]
Себастьян, раненный стрелой времени.
— Ну, а во всем прочем, — сказал Мид, — Скиллимэн не так уж и безнадежен. Например, глаза у него очень даже ничего… конечно, не нравится — не ешь.
Эта шутка выпихивает меня на самую периферию памяти — в старшие классы школы. Бедняга Барри — он буквально разваливается на ходу. Как будто телу не терпится на аутопсию.
26
Nie zu hoffen class je ich konnte gesunden (нем).
– не надеюсь, что когда-нибудь смогу выздороветь.
А еще позже он сказал:
— Мои чувства теряют хватку.
Сегодня Скиллимэн вышел из себя и сочинил следующие вирши, под названием
Земля
Венцом творенья был бы гладкий шар.
Даешь досрочно мировой пожар!
«Непонятные птицы — высокоплечие, с кривыми клювами — стояли в болоте и недвижно глядели вбок».
Манн.
«Это не Демократия; это юмор».
Вито Баттиста.
Новая надпись для адских врат: «Тут конец всему».
Когда-нибудь в наших колледжах станут изучать Гиммлера. Последний из великих хилиастов. Пейзажи его внутреннего мира будут ужасать не более чем в разумных пределах. (Следовательно, пробуждать
Все чаще бродим мы в садах его, ничьих иных. Кто — вскричи я тогда кто услышал бы? Немая ниспроверженносгь! (Кирико).
Ужас улыбнулся ангелам, всем до единого… отвратительно. Мы, этого-то и ждавшие, способны оценить иллюзию. «Подумать только, ну вылитый огонь!»
Но кто ответит небу? Душа: готово, происходит. Дурно от фантазирования, от вербализации идей, от беззвучных смыслов. Происходит до века. Каждый день взывают они друг к другу. Губы, вынужденные шевелить мозгами, супротив всякой утонченности.
Подозрительность и грязная ругань — о, грязнее не бывает! Ие-йе, утро на исходе!
А ночи — ночи истязают и волнуют. Вожделение стыда вскипает и населяет нас. Тогда мы глодаем и обкусываем крайности разврата.
Уносится, словно на крыльях ветра… но в полный штиль. Сдувая на нет мороз, темные улочки. (В зной брусчатка пузырится). С ревом беспорядочно мечутся они по золотым тротуарам, к вздымающемуся горизонту. Иллюзия!
Нутряные артериальные джунгли, откуда рвется на выход дух.
Чары охлопываются на себя самое, с прощальным оглушительным чихом. Там стоят в очереди за смертью мальчишки, недовольно, терпеливо. Кровь их вливается в мои жилы. Ущелья, над которыми воспаряет дух, словно обожравшийся кондор. Столбы сей вселенской тюрьмы; войска срываются с места в карьер, биться (по выбору) со всеми кошмарами до единого. Что нашептывает Люцифер, иногда по утрам.
Грех смерти щадит сынов Давида. Надежда — это болото под небом хмурым и злым. Доисторическая пустыня островных ночей.
Дверные петли клеточного ила. Ад разрастается, безрадостно, из яичек умирающих. (Шепотки: ага, сладострастные чащи смерти!) О Мефистофель!
Лагеря смерти: жирные, вспухшие, непомерно разросшиеся. Корни сосут из земли, унавоженной планом Всевышнего. (Один Он способен).
Бог? Бог — дух святой, Бог — сын и Бог — п, ц; а меж цветов на воде принципы организации ментального плана. Вот непонятные птицы, обретающиеся между поведением и вознаграждением.
Стоят в болоте и видят: что-то не то; глаза слегка перекошены, как на старых гравюрах.
— Казнь вам побегами бамбуковыми, — говори г он. Делаешь, как велят… И сердцем пришел он к богу, организовавшему этот лагерь. Экклезиаст.
Нутро мое топчут, как глину на дороге. Три погибели обезобразили меня и повалили наземь Движения взад и вперед! вверх и вниз!
«Изрядный же глоток чего-то я хлебнул!»
Ужасный шум вскользь рядом, типа «рыба». Это — ад, вечные муки, где, показалось ему, слышен мерный спор демонов любви: «О причине бытия всего сущего». Заблудившись в извилистом лабиринте, он остановился и задумался; ага! значит, мы существуем! Речное устье — не преграда любви Господней. Целования. Приспускается флаг, в эфирные намерения. Прекратите же быть; неслышно подступите исчезнуть в Хотите? Мы и золото можем сотворить, и разные снадобья, и присягнуть. Мы спустимся в недра земные. Нам приснятся три оболочки мозга. О светлая оболочка, лоно природы, прими нашу гипердулию! (Сокровенный камень ищется ректификацией — бесшумно, украдкой. Кап-капает едкий яд в анус матушки-Земли).