Шрифт:
Пролог
Закончилось короткое сибирское лето, и буквально с первых чисел сентября началась непогода — сильно похолодало, пошли дожди, с северо-запада дули холодные ветра.
Высокий белобрысый солдат, съежившись, присел на бревнышко, вытащил из кармана гимнастерки пачку «Примы» и закурил. От крепкого дешевого табака запершило в горле, и солдат сильно закашлялся. Кашлял он долго, никак не в состоянии прекратить, на глазах выступили слезы, и некому было хорошенько стукнуть его по спине, так как остальные ребята ещё заканчивали свой нехитрый обед. У него же аппетита не было, и он отказался от жирного горохового супа, приготовленного для них. Вообще-то, на аппетит он не жаловался, служил он уже почти год, и служба проходила довольно удачно, пока недели три назад их, человек десять, забрали из части и привезли сюда, на эту удивительную территорию…
…Этакого солдат не видел не только наяву, но даже
… До того, как его мобилизовали, солдат жил с матерью и младшим братом в двухкомнатной хрущебе в маленьком городке Краснодарского края. А в этот городок они перебрались из Симферополя, ставшего для них внезапно заграницей. Да и то им сильно повезло. Они обменяли прекрасный уютный четырехкомнатный домик на окраине Симферополя с садом, где росли чудесные яблоки и персики, где прошло их с братишкой детство, где их учил ходить покойный отец, на замызганную хрущебу на первом этаже пятиэтажки, да и то только из-за того, что владелец этого жилища захотел воссоединиться с детьми, жившими как раз в Симферополе. Вот, в девяносто пятом году их семья и перебралась в Россию, вызывая при этом жуткую зависть у соседей на зеленой симферопольской улице…
Гришка тогда учился в восьмом классе, а Петька в шестом. До сих пор он не может забыть этой душераздирающей сцены расставания с родным домом, где прошла вся его четырнадцатилетняя жизнь. Сначала грузили в контейнер их мебель, оказавшуюся на дневном свету такой убогой, бедной, бесконечное количество коробок со всякой мелочью, от которой мать не хотела избавляться. Остались валяться в углах опустевших комнат старые игрушки, и глядеть на них без щемящего до какой-то жути чувства было невозможно. Разумеется, плакать четырнадцатилетнему парню было западло, но Гришка был почти готов и к этому… Он вспомнил, как отец принес ему, пятилетнему, этого плюшевого мишку, при наклоне поющего: «Happy birthday to you…», и как он, румяный толстощекий малыш радовался этому подарку. Он хорошо помнит, что отец в тот день было одет в милицейскую форму, что на золоченых погонах его были две звездочки, а на груди медаль, а под ней маленькая орденская планочка. Позже Гришка узнал, что отец именно тогда получил свою первую награду за работу в органах, а до этого имел только награды за службу в Афганистане. А тогда, в восемьдесят шестом, он лично взял опаснейшего преступника, не поранив ни его, ни сам не получив ни царапины. Свеженького доставил и посадил перед следователем…
… Когда по праздникам в их гостеприимном доме собирались друзья, пили водку, пиво, обильно ели всякую вкуснятину, которую прекрасно готовила мать, порой после нескольких рюмок кое-кто начинал петь дифирамбы отцу, что, мол, в их управлении нет более ценного работника, чем он, что никто так не умеет обезвредить преступника, отец жутко мрачнел, лицо его серело и перекашивалось, как будто он только что сожрал целый лимон без сахара или что-нибудь ещё покруче. «Не надо…», — сквозь зубы цедил он и переключал разговор на другую тему. О своей работе он никогда не рассказывал дома, ни им, ни матери. На её вопросы отвечал односложно: «А, так…», «Обычный день…», «Да ничего особенного…» Уже потом Гришка узнавал от сослуживцев отца, что «Обычный день», например, — это взятие в забаррикадированном доме банды вооруженных до зубов головорезов, что «так» — это пуля, взъерошившая волосы, что «ничего особенного» — это трехсуточная засада в сырой траве, а затем оголтелая рукопашная… Отец обожал свою работу и ненавидел треп про нее. Лишь изредка, раз или два в году он позволял себе по поводу какого-нибудь дела добродушную шутку. Только после его гибели Гришка узнал от сослуживцев отца, каким был этот человек…
Мать, которой, когда погиб отец, было едва за тридцать, сразу сникла, постарела, взгляд её потускнел. Она даже думать не хотела о каком-то устройстве своей личной жизни. После отца все остальное было серо и мелко. И она всю себя посвятила им, Гришке и Петьке.
Сослуживцы отца отговаривали мать переезжать из Симферополя, но она была непоколебима — она хотела жить в России и воспользовалась первым же удобным случаем…
… Как же неуютно было им в этой крохотной хрущебе после их чудесного, утопающего в зелени домика в Симферополе! Повезло только в одном — матери удалось устроиться кассиром в местное управление внутренних дел, сослуживцы отца написали о его долголетней самоотверженной службе, о его подвигах, правительственных наградах, о трагической гибели в октябре девяносто четвертого года. Ей пошли навстречу, тем более, что прежняя кассирша как раз вышла на пенсию. Так что им по крайней мере было на что существовать, она хоть могла скромно кормить и одевать сыновей. А жить приходилось
… Скудно обставленная квартира с полупустым маленьким холодильником на шестиметровой кухоньке. И огромный портрет отца, который весело глядел на них с оклеенной дешевыми обоями стены. Отец на портрете был молод, красив, ему очень шла капитанская форма, а особенно молодцевато надетая набекрень фуражка…
… А теперь Гришка служил уже почти год из своих девятнадцати прожитых на свете… И такого он никогда нигде не видел… Как и его товарищи…
— Язык свой не распускать, лишних вопросов не задавать, глаза особенно не таращить, — предупредил лейтенант Явных, перед тем, как бесшумно открылись ворота Сезама, в который им, стриженым, потным от жары солдатикам, предстояло войти. Предупреждение было не лишним, трудновато было не таращить глаза, увидев необъятных размеров четырехэтажный особняк приятного кремового цвета. Вход украшали четыре белые колонны. На лестнице лежала ковровая дорожка. Выстриженные газоны, усыпанные гравием дорожки, беседки, фонтанчики, водоемчики, какие-то бесконечные здания в один или два этажа… И забор, двухметровый бетонный забор, окружавший, казалось бы, не имеющую границ территорию. Слева был сосновый бор, справа парковая зона, а перед ошалелыми солдатиками — великолепный особняк…
— Говорил же, не таращить свои зенки, — буркнул Явных, при этом сам раскрыв от восхищения свой огромный рот, хотя он бывал здесь и прежде. — Выставились, деревня… Тут люди живут… Дай Бог… Высокие люди! — Он поднял вверх свой толстый указательный палец. — А ну! За мной!!! — скомандовал Явных, и солдатики замаршировали вслед за бравым лейтенантом.
Путь их лежал за дом. Обойдя особнячище с левой стороны, они прошли ещё метров с пятьдесят и очутились перед строящимся зданием. Вокруг валялись горы мусора.
— Ваш объект! — строго и внушительно произнес Явных. — Будете грузить и убирать все это… Надо, чтобы все тут блестело… Как собачьи яйца! — прибавил лейтенант для убедительности. И тут же громко захохотал собственной шутке. Кроме него, правда, никто даже не улыбнулся.
— Надо, так надо, — проворчал один тщедушный солдатик. — Наше дело маленькое…
— Молчать! — заорал Явных. — Как надо отвечать? Есть! Так точно! Мудаки деревенские! А ну! Вон носилки, вилы, грабли, хватайте, и за работу! Живо!!! А на обед гороховый супец с салом! И гуляш! Кормить будут хорошо, за это не беспокойтесь, тут люди щедрые и хлебосольные. А за быстрое выполнение задания можно и по бутылочке получить и по пачечке хороших сигарет! Не от себя говорю! А…, — вдруг притих Явных, увидев кого-то за спиной солдат. — Хозяйка идет… Тихо! Высокие люди! — шепнул он, снова поднимая к небу свой палец, странно выгибающийся наружу.
— А, товарищ капитан, — послышался сзади негромкий уверенный женский голос. — Привели? Ну вы у меня умничка…
Солдаты разом оглянулись. Увидели перед собой худенькую женщину лет пятидесяти с небольшим, в белых джинсах и голубой тенниске. В ушах красовались бриллианты неимоверных размеров. От неё за версту разило чем-то французским и очень дорогим. А так… худенькая, с зачесанными назад редкими светлыми волосами, в затемненных очках, с неброским макияжем на загорелом лице.
— Здравствуйте, Вера Георгиевна! — лыбился Явных. — Вы меня сразу в капитаны произвели, а я всего-то лейтенант. Сразу через два звания перешагнули…
— Ой, извините, забыла, как ваше имя-отчество, — улыбалась дама. — А капитаном вы будете, будете! — Она махнула худенькой ручкой, и солдаты имели удовольствие обозреть на этой ручке изрядное количество игравших на солнце каратов.
— Савелий Авдеевич меня зовут, Вера Георгиевна, — отрекомендовался Явных.
— Савелий Авдеевич, надо же, — хмыкнула дама. — Как это прекрасно и экзотично… Так вот, Савелий Авдеевич, слушайте меня внимательно — здесь воздвигается, так сказать, помещение для гостей, не любим мы, чтобы в нашем доме толкались гости, они порой бывают очень шумные, богема, понимаете ли, — она попыталась придать своему голосу панибратский тон. — А тут хорошо — на отшибе, вне, так сказать, видимости. И надеюсь, что уже к ноябрьским праздникам наши гости будут обитать здесь, а не там. — Она указала худенькой ручкой на четырехэтажный особняк, при этом на ярком солнце красиво заиграли все бриллианты. Она ещё пошевелила пальцами, любуясь этим блеском и производимым на стриженых и потных солдат впечатлением. — Да, Савва Авдеевич, мы по-прежнему считаем седьмое ноября праздником, и никто нас не переубедит, ни губернатор, ни президент… — Она строго поглядела в глаза Явных.