Конец черного темника

Афиногенов Владимир Дмитриевич

Дмитрий захохотал, скидывая с себя кафтан, и смеялся до тех пор, пока на глазах не выступили слёзы:

— Поросёнка, говоришь... Митрополита... Зря ты оправдывалась перед этим боровом: всё морду к Царьграду воротит... Алексей был другим: за Русь радел, за народ русский. Такой же и отец Сергий. Просили мы его с Боброком великий сан принять, не хочет. Умный, и я понимаю его: так, в тени оставаясь, вернее вершить святое дело — русского человека к защите земли своей готовить!.. Прислал тебе бочонок сушёной малины, я её в поварню снёс, о твоём здоровье справлялся, желал тебе многие лета...

— Благодарю его. А ты Васеньку-то, как отдохнёшь, позови да приголубь. Скучает он по тебе, Митя. Ты всё в разъездах, всё в ратных делах пребываешь...

— Не

могу иначе, голуба моя. Великие дела предстоят впереди. То, что многих я князей под свою руку привёл, — полдела содеял: Мамая воевать надо. Князья-то поосеклись маленько, да всё равно на меня как на мясника смотрят, будто я их, как быков, на верёвках в живодёрню волоку, а я к водопою веду, напоить их хочу из светлого родника... Некоторые уж поняли это, да не все: упираются, рвут верёвку из рук, аж все ладони в крови... Вон рязанский князь Олег Иванович, сказывают, обижается на меня: почему дал снова Рязань сжечь, почему не встретил Мамая, как в прошлом годе встретил на Воже Бегича?.. А Мамай — это тебе не эмир Бегич: к битве с чёрным темником готовиться надо основательно. Когда он придёт к нам, то с ним вся ордынская сила будет... Это не митрополитова поросёнка нашему Васеньке зарубить... Давеча в бане я погорячился маленько: кулаком по столу хряснул, аж кадку на пол уронил, велел фряжских купцов в шею гнать... Сказывал Карахан, что крымские фрязове с Мамаем снюхались, помогают им против нас рать собирать. Я чую, тут не только всё это с Крыма идёт, но и дальше, к италийским берегам... К духовным отцам в Ватикане. Сказывал Радонежский: давнишняя у них мечта — нашу Русь окатоличить... Они и Литву противу нас подзуживают. Так что против Руси не сила пойдёт, а целая силища...

А я хвастаться начал, мол, и мы соберём. Да на меня так посмотрел Боброк, ничего не сказал, а глазами-то грудь прожёг: правильно говорят, не хвались, на рать едучи, а хвались, с рати возвращаясь... С умом надо действовать! А поразмыслив, решил: рано нам фряжских купцов гнать, пусть торгуют, пусть в Генуе думают, что ничего нам про их планы неизвестно. А если дело завершим победно, я им всё припомню...

— Устал ты, Митя, отдохни, милый. И я рядом прилягу. Притомилась что-то... — улыбнулась лукаво. — А после сна Васю велю привести сюда.

«Хоть в супружеской жизни счастье вышло, — думал спустя некоторое время Дмитрий, глядя на спящую жену. — Сколько вон живу с ней, а чувства к ней те же, не затупляются, как добрые сабли после долгой работы... Душа-то родственная, наша, русская. Про русских жён говорят, если полюбит, до гроба верна будет. И любовь эту хоть калёным железом выжигай — не выжжешь. Преданна, кротка и сильна в своей любви такая женщина, всё вытерпит, вынесет, для мужа она словно крылья соколу... Вот такая любовь и промеж нас, что редкость у князей: женят-то, не спрашивают на ком, лишь бы интересы государственные соблюсти... Прикажут отец с матерью или воеводы с боярами какую-нибудь татарскую ханшу взять — и возьмёшь. Вон как Холмские, родственники тверскому князю Михаилу Александровичу, который на всё шёл, чтобы ярлык в руках держать... Пришлось выбить!.. Аль Тарусских взять, которые в византийских царях опору искали, всё гречанок в семьи приводили, народили узколицых, худощавых, злых как осы, по-русски и не изъясняются, всё по-гречески, горделивы. А чем гордиться?!»

12. БОБРОК И ПЕРЕСВЕТ

Пока Дмитрий спал в опочивальне своей жены, Боброк-Волынец велел привести к нему Александра Пересвета — чернеца из Троицкой обители, приехавшего вместе с дружиной в Москву. Это был могучего сложения монах, высокого роста, с длинным скуластым лицом и очень выразительными умными голубыми глазами.

Вошедши к Волынцу, Пересвет поставил в угол посох — подарок Радонежского за усердие в его великих делах и помыслах. Боброк обратился к чернецу с вопросом:

— Отче, перед тем как вам надлежит отправиться с Дмитрием в неблизкую

дорогу, хочу спросить: нужно ли самому великому князю московскому ехать в те места, где предстоит биться с Мамаем?

— Считаю, княже, что нужно. Путь долог и труден, но, преодолев его и увидев своими глазами, что есть Русская земля, и каков человек на ней, и какие страшные опустошения нанесли ей ордынцы, сердце великого князя содрогнётся и обольётся кровью, и укрепится в нём вера на великую битву...

— Я тоже думаю так. И да будет путь ваш светлым, как слияние великих рек Москвы и Оки в лунные ночи. Ещё будучи в вашей обители, на дубовой стене в ранних лучах Ярилы я зрил не только победу над поганым Мамаем: слышал плач многих женщин, но это был плач по убиенным, а не по разорению всей Русской земли. И это был плач, облегчающий душу, сходный с грозовым летним дождём, после которого всё оживает и начинает цвести буйной зеленью...

— Я неслыханно рад, княже, что и ты уверен в победе так же, как и мой наставник, отец Сергий. Перед взором ведуна всегда открывается будущее, которое не дано лицезреть простым смертным.

— Отче Пересвет, — рассмеялся Боброк, — если ты называешь ведуном человека, умудрённого опытом и знанием жизни, то я с тобою согласен. Я рад, что снова встретился с тобой, Александр Пересвет...

— Ия безмерно рад встрече, мудрый княже, — Пересвет поклонился. — Дмитрий Михайлович, ты знаешь, что есть у меня хороший товарищ, брат по обители Родион Ослябя. Сын его, уже вошедший в лета, по имени Яков, стал добрым воином. Жил он в Любутске, но сейчас я жду его с минуты на минуту. Дозволь, княже, находиться ему в нашем обозе? Я уверен, что он станет необходимым человеком для великого князя... Мечом и копьём он владеет, как хороший охотник рогатиной. А рогатиной — не хуже любого охотника. Когда прижимает медведя к дереву, зверь стоит не шелохнувшись, а затем валит его одним ударом ножа. Пора уж ему, я думаю, к большим делам приобщаться, а не токмо на медведей ходить...

— Хорошо. Покажешь мне его... А ну повтори, как ты место назвал, где он жил.

— Любутск. Любутск на Оке, — Пересвет улыбнулся. — Я знаю, княже, этот городок тебе ведом. Якову тогда было семь лет, когда в Любутске великого князя литовского Ольгерда, отца нынешнего волчонка Ягайлы, ты бил.

Жалко, что меня там не было. Повоевал бы и я вместе с Родионом против литвян, ятвяг да жмуди, кои в войсках у Ольгерда находились. Почувствовали они тогда твёрдую руку Москвы. Твою руку...

— Почувствовали, да всё неймётся... Сам говоришь, волчонок Ягайло. Коварен, тщеславен, норовит с хвоста укусить, а власть ему досталась немалая. Вон уж своих родных братьев Андрея да Дмитрия согнал с отчей земли, а московский князь приютил. Думаю, Мамай его будет настойчиво склонять идти с ним на Москву. Я уже послал одного преданного мне литвянина сведать о намерении Ягайлы. К весне буду ждать возвращения... А вам снега ждать надобно, чтоб по первой пороше — и в путь. Глядишь, дён через пять накроет лебедь своими крылами нашу землю. Счастливой дороги вам, други мои, — Боброк протянул Пересвету руку, да не мог обхватить широкую как лопата, мосластую ладонь чернеца. Улыбнулся: — Да такой рукой, отче, камни дробить можно...

Быстрой походкой вошёл Дмитрий. На нём был тёплый кафтан, перепоясанный широким кожаным ремнём, на котором висел меч, на ногах зелёные сафьяновые сапоги, на голове высокая шапка, отороченная бобряном. Александр поклонился. Боброк встал со скамьи, застеленной узорчатой япончицей [46] , немало удивился появлению великого князя.

— На каменный Кремль хочу взглянуть, — сказал Дмитрий, приглашая Боброка и Пересвета последовать за собой.

Вышли на Соборную площадь.

46

Япончица — покрывало.