Конец черного темника
Шрифт:
— Вы пока посидите, Силуян Петрович, — говорю Белоярову, — а я приведу себя в порядок, а потом обедать будем. На улице, кажется, время обеда...
— Спите долго, — сказал укоризненно Силуян.
— Да вот зачитался. — И я, будто в оправдание, но с умыслом, подал ему «Дмитрия Донского».
Я взял ведро воды, мыло, зубную щётку, пасту и вышел на улицу. Умывался и думал: «Какое впечатление произведёт на него эта книга? Интересно...»
Когда вернулся, на лице Белоярова я ничего так и не увидел, а «Дмитрий Донской» небрежно лежал на подоконнике.
«Ишь — старину чтит, а «Дмитрия Донского» даже не перелистал...» — глядя на то, как Силуян смачно хрустит огурцом, стал я потихоньку злиться.
Он вдруг прищурился
— Всё, что там в этой книжке написано, — он кивнул на подоконник, — и пятой доли не составляет того, что я прочитал про князя Дмитрия за всю свою жизнь. Что я свечи зажигал в церквах, будучи мальцом, — Силуян показал вилкой в сторону Дмитриевой горы, — ты уже знаешь... Раньше там монастырь был, а потом лишь две церквушки остались, и служили в них вплоть до прихода фашистов... А свечи я начал зажигать вскоре после семнадцатого года. Был беспризорником и как-то прибился по дороге к отцу Варфоломею, он и привёл меня в Дмитровский монастырь. Настоятель вначале брать меня не хотел, говорил, сопрёт какой-нибудь позолоченный оклад да и сбежит. Да отец Варфоломей поручился. Поначалу действительно хотел назло спереть что-нибудь и смыться, да больно отца Варфоломея жалко было — благообразненький такой старикашка, смирненький, добру учил. К тому ж кормили от пуза, как говаривала наша беспризорная братва. А потом к грамоте пристрастился. Так и остался.
— Там, — Силуян снова кивнул на Дмитриеву гору, — я читал «Задонщину», или «Слово Софония рязанца о великом князе Дмитрии Ивановиче и брате его Владимире Андреевиче», и «Сказание о Мамаевом побоище», и «Житие Сергия Радонежского», и летописи: Новгородскую, Ипатьевскую, Симеоновскую и Софийскую. Были они в нашей библиотеке монастырской, переписанные, конечно, не подлинные... Читал въедливо.
В двадцать четвёртом году власти стали разгонять монахов, и они подались кто куда. А некоторых на Соловки сослали. Пришли в упадок монастырские стены, кельи, остались попы, что в церквах служили. Ну я при них вроде сторожа. Женился, в сельце Дмитриевой домик каменный поставил, двух детей народил. Мальчишек.
А тут — война...
Я-то уже знал, что фашисты заняли Скопин. Да не верилось как-то: неужели под врагом живём?! Помню такое: с утра служить не стали, что-то приболел поп Василий, говорит мне: «Сбегай-ка, Силуян, в аптеку в город да разузнай, что там творится». Я побежал, а жене своей, Авдотье, наказал, если беда случится, бей в большой колокол.
До аптеки я так и не добежал: навстречу мне наши морячки в тельняшках и в чёрных бушлатах две пушки катят, как раз на Дмитриеву гору.
«Куда, — смеются, — поп, бежишь?» Я, чтобы, значит, не возбуждать подозрений, поповский балахон отца Василия напялил.
«В аптеку, — отвечаю, — за лекарством». «Погоди, — говорят, — будет тебе сейчас лекарство. Фашисты на блюдечке с голубой каёмочкой преподнесут. Слышишь, едут?..»
Смеются морячки, черти полосатые, весёлые, а я действительно слышу, будто трактора идут. Немецкие танки...
И тут моя Авдотья в большой колокол ударила.
«Ну-ка помоги! — закричал на меня командир, и — своим морякам: — Скорее, ребята, скорее. Нельзя допустить, чтобы они тут прорвались...»
Прикатили мы пушку на гору. А с горы вся долина как на ладони: слева Вёрда течёт, за ней — луг, по которому идёт дорога, а ещё чуть левее — низина вроде поймы — там когда-то две речки текли — Всерда и Валеда, но со временем они высохли, и монахи в свою бытность на том месте брали глину, чтобы лепить горшки на продажу. Вот, стало быть, по этой низине и должны пойти фашистские танки...
Летит звон и летит! Я кричу Авдотье: «Хватит греметь, слазь с колокольни да беги в избу к ребятишкам, сейчас стрелять зачнём».
Из церкви сам поп Василий вышел. Увидел, что я у орудий вожусь, помогаю морякам их устанавливать, закрестился, замахал руками: «Свят, свят,
Тут и танки попёрли. И начали морячки сверху-то по ним колошматить. Смотрю, и поп Василий рясу засучил, за лопату взялся, кидает землю и приговаривает: «Ах вражина окаянный! Ах вражина!»
Вдруг один танк как плюхнет из ствола по звоннице: рухнул большой колокол и покатился гремя под гору. «Ах ты, бес! — кричит поп Василий. — Силуян, подноси снаряд, чтоб командир этому льву рыкающему быстрее глотку заткнул. Какой колокол был, какой колокол!..»
И после одного из выстрелов окутался танк чёрным дымом. Но тут подошли ещё несколько, расположились под горой и стволы направили в нашу сторону... Потом перед глазами возник какой-то огонь и будто подбросило меня куда-то вверх, так, по крайней мере, мне показалось... А очнулся когда, смотрю: куполов церквей как не бывало, пушки разворочены, возле них моряки лежат и поп Василий с ними. Убитые... Побежал я к своему дому, который сразу за церквами, а от дома одни головешки остались. Под развалинами свою Авдотью нашёл с малыми ребятами. Все трое бездыханными лежали...
Тут вскорости морская пехота выбила фашистов из Скопина. Пошёл я к военкому и попросился на фронт. До Берлина дошёл...
А после войны где я только не был! Поносило по свету меня. Да под старость вот приехал сюда, поближе к своим детям и жене Авдотье. Может, на Дмитриевой горе и меня захоронят...
— Рано ещё о смерти-то говорить, Силуян Петрович! — сказал я и снова пододвинул старику миску с огурцами.
— Эка рано?! — воскликнул Силуян. — Мне ведь уже семьдесят семь стукнуло...
Я подивился искренне: не по летам крепок был Белояров.
— Да чего уж там... Вижу, что-то тебя другое интересует. Спрашивай — отвечу.
— Силуян Петрович, — оживился я, — тут у нас в деревне один человек жил, Владимир Иванович Терешин, и тоже старину любил. Так вот он утверждал, что когда-то в монастыре посох Пересвета хранился.
— Монаха из Троице-Сергиевой лавры?.. Того, который князя Дмитрия на Рясское поле водил, а потом на Куликово и там с ордынцем Челубеем бился?.. Как же — был посох... Только где он сейчас — не знаю...
— Значит, был... А почему вы говорите, что водил Пересвет московского князя на Рясское поле и Куликово? И когда в таком случае?..
— От монахов я предание слышал, что был князь Дмитрий на Рясском поле и на Дмитриевой горе зимой, это значит за полгода до Куликовской битвы, и проводником при нём состоял чернец Пересвет... Монахи дороги в ту пору хорошо знали. Между собой водились, друг к другу ходили и ездили.
Знал Дмитрий, что пойдёт воевать Москву бывший темник [4] , чтобы отомстить за поражение на Боже. А ходила Орда на Москву со стороны мордовской земли по Волге и Оке. Батый так ходил, и Бегич. Батый дошёл и разорил её, а Бегич не смог, потому что встретил войско, не дойдя до Москвы, и вынужден был принять бой. Дмитрий — князь московский — понял в своё время, что бить врага надо подальше от своих мест, не сидеть сиднем во граде и ждать, когда он в собственном твоём доме погром учинит, а выходить навстречу и бой давать там, где самому выгодно... Вот поэтому и водил Пересвет Дмитрия на Рясское поле, это на случай, если Мамай поведёт свои войска по Волге и Оке... Ведь Рясское поле, точь-в-точь как Куликово, реками огорожено да ещё и болотами: потому ордынской коннице здесь не развернуться, и не сможет она обжать полки русские... А Мамай — вражина — на Москву по Дону пошёл, для битвы с ним, значит, Куликово поле сгодилось...
4
Темник — начальник десятитысячного войска (тумена).