Конец черного темника
Шрифт:
Зверь оскалил клыки и попёр на народ.
Клубкастая толпа вывалилась со двора и покатилась к Большому мосту. Замелькали там кулаки, потом и до колов дело дошло...
Потопленный Перун вынырнул, повёл усом и засмеялся: «Так вам, безбожникам, и надо... Лупите друг друга!»
Пока разъярённый чёрный люд кровянил себе морды, их господа бояре составляли грамоту. И вот какой она вышла из-под пера писаря:
«По благословению владыки Евфимия её покончаша посадники ноугороцкие, и тысяцкие ноугороцкие, и бояре, и житьи люди, и купцы, и смерды — все пять концов, весь
— А теперь дай нам, господин отче, два дни, чтоб собраться и избрать из бояр своих воевод крепких и мудрых... — заключил Фома Михайлович Красной и, отыскав глазами Игнатия, подмигнул ему.
«Ну и хитёр, зверь!» — не переставал удивляться Стырь.
Вдруг кто-то дёрнул за рукав Андрейку — малец повернулся и увидел паренька, может, года на два старше себя, в чистой одежде, в мягких поршнях, в каких, успел заметить Андрейка, щеголяют многие новгородцы. Рублёв прошёлся взглядом ещё раз для убедительности по ногам собравшихся; даже у самых худых людишек лаптей не обнаружил — на Москве, между прочим, в этой обувке ходили сплошь и рядом...
— Ты чего? — удивился Андрейка.
— Скоро вечу конец... Вишь, мордоквасники расходятся... Поведу тебя к Греку.
— Так ты?..
— Да, владыка прислал. Показал на вас, и я тут, рядом, давно... Только зеницы-то ваши в другую сторону...
Тут и Игнатий воззрился на паренька.
— Ишь какой! Всё бы нудить...
— Ладно, дяденька, не сердись.
— А как звать тебя? — спросил Андрейка.
— Епифаний.
Эти два мальца — Андрей Рублей и Епифаний, наречённый позднее Премудрым, окажутся потом в Святой Троице и долго будут творить рядом: Рублёв иконы писать, а Премудрый создаст «Житие Сергия Радонежского».
Непревзойдёнными также по стилю окажутся и его письма к друзьям, особенно к Кириллу Тверскому, в которых он мастерски рисует образ Феофана Грека.
Епифаний называет Феофана «книги изографом нарочитым (известным) и живописцем изящным во иконописцах». Феофан же не только мастер, но и «преславный мудрок, зело философ хитр». Беседуя с ним, нельзя было «не почудитися разуму его и притчам его и хитростному строению».
Когда он рисовал, никто не видел его «на образци когда взирающа», как это делали другие иконописцы, неумеренно пользуясь образцами, «очима мещуще семо и овамо» (то есть очами взирающе туда-сюда).
Феофан же «ногами без покоя стояша, языком же беседуя с приходящими глаголаша, а умом дальняя и разумная обгадываша».
Казалось, что кто-то другой в это время писал его руками...
...На другой день боярский совет урядил шесть воевод крепких и очень мудрых: первого — Ивана Васильевича Волосатого, посадника, второго — сына его Андрея, третьего — Фому Михайловича Красного, четвёртого — Дмитрия Даниловича Завережского, пятого — Михаила Пана Львовича, шестого — Юрия Хромого Захаринича. И с ними отрядили отборного войска сорок тысяч. Наказали: «Поутру, когда услышите колокол вечевой, будьте все готовы на дворище у святого Николы».
Архиепископ
— Послушайте меня, чада мои, и преклоните уши сердец ваших. Ныне, чада, хотите вы идти путём спасения и вы не отвратите лица своего ни один час от поганых и не покажите плеч своих, перед ними бегая, но всё единою смертью вместе умрите.
И всё воинство едиными устами отвечало:
— Один, отче, Бог свидетель, что готовы мы умереть за Христа!
Вот как далее повествует летописец: «И они все сели на коней и наполнились духа ратного и начали, словно златопёрые орлы, по воздуху парящие, ищущие восточной светлости, быстро идти. И говорили: «Дай же нам, Господи, побыстрее увидеть любезного великого князя!»
Но на душе Стыря слегка было муторно: с одной стороны рад дружинник Дмитрия Ивановича, что удалось склонить новгородцев к великому делу Москвы, — вон, сколько скачет их на подмогу, а опечален Игнатий — не успел попрощаться как следует с Андрейкой: придётся ли когда-нибудь свидеться?..
«Смышлёный малец, терпеливый, смелый... А всё это нужно очень в любом почине, токмо почин у него не прост, тяжёл, но богоугоден — иконы писать по всем церквам Руси нашей, — вот тогда-то и пришло на ум: — Уж коли так, уж ежели по всей Руси, значит, свидимся...» — и немного отлегло от сердца.
Ехали верховые лесом. Стырь поднял голову, деревья задирали свои мохнатые шапки к далёким небесам, где обитают чистые души праведников; одни прекратившие жизнь своею смертью, другие в сражениях за веру Христову и землю родную.
Игнатий осенил себя крестным знамением и совсем успокоился.
20. ДАНИИЛ ПРОНСКИЙ
Два года всего прошло, два года...
Даниилу доложили тогда, что основная вооружённая сила Орды уже подходит к Пронску, а сзади как всегда под охраной отборных конных сотен движутся кибитки, повозки со скарбом и юртами, детьми, женщинами и рабами.
— Сила несметная! — крестились сторожевые разведчики.
Даниил — князь Пронский — был не робкого десятка, но и на его лбу заметно подрагивала жилка. Возле князя на широком подворье церкви святой Богородицы, что вознесла свои золочёные купола над рекой Проней, стоял воевода Козьма, а чуть поодаль поп Акинфий и рынды.
Не в меру перепуганных людишек, толпившихся тут же, воевода Козьма, ражий детина, с решительным, грубо-красивым лицом, укорял грозным взглядом. Поглядывая то на него, то на сторожевых разведчиков, поп Акинфий хитро посверкивал глазками — не крестился, чтобы не усугублять создавшуюся неловкую ситуацию.
Князь приказал разведчикам удалиться, а сам, позвав за собой лишь воеводу, широким шагом направился в гридницу. Скинул с себя кафтан и в запале, скомкав его, бросил на лавку. Обернулся к Козьме и прошипел в лицо: