Конец эры
Шрифт:
— Мы можем сделать и это тоже. Эти два предложения не исключают друг друга.
— Не знаю, — сказал я, пытаясь выиграть время на раздумья. Всё происходило как-то слишком быстро. — Возможно, это не наше дело. Ведь мы как будто играем в Бога…
Кликс закатил глаза, словно я сказал что-то неизмеримо дебильное.
— Господи, Брэнди, а увезти в будущее детёныша Орнитомимуса — это, по-твоему, что-то другое? Они тоже вымерли, ты не забыл?
— Но это разумная жизнь. Мне просто кажется…
— Кажется, что мы должны на неё наплевать? Брэнди, представь себе, что мы оказались в их
— Мыслящей, — поправил его я. — Рифмуется с «любящей».
— Да какая разница? Я тебе говорю о смелом, благородном поступке, а ты к словам цепляешься.
— Дьявол в деталях. Кроме того, мы не можем принимать такое решение сами — мы выполняем пробную миссию. В следующем году они пошлют большую многонациональную экспедицию, она и привезёт хетов, если будет решено, что это нужно сделать.
— Полпроцента, — сказал Кликс.
В этот раз я не прошёл его маленький тест. Я тупо уставился на него.
— Что?
— Благодаря квантовомеханической части уравнений Заброски неопределённость Чжуан-эффекта составляет полпроцента. Вероятность того, что следующий корабль времени попадёт хотя бы в это же столетие, минимальны. — Кликс покачал головой. — Нет, мой друг. Никто, кроме нас, не сможет принять этого решения. Есть одна и только одна возможность спасти хетов от вымирания.
У меня пересохло в горле.
— Но какая-нибудь экспедиция рано или поздно попадёт в это время. Пусть не из двадцать первого столетия, из двадцать второго. Но в конце-то концов…
Кликс скривился; его брови сошлись и стали похожи на связанные узлом шнурки.
— Ты что, газет совсем не читаешь? С тех пор, как сторонники жёсткой линии застрелили Державина, отношения между Америкой и Россией становятся всё хуже. И даже если они смогут утрясти свои разногласия, то при нынешнем тренде изменений климата нам скоро станет нечего есть. Я бы не рассчитывал, что в двадцать втором веке будет кому путешествовать в прошлое.
— Да ну, всё не так мрачно, — попытался я возразить.
— Возможно. Но было бы несправедливо ставить спасение хетов в зависимость от способности человечества справиться со своими проблемами в далёком будущем. Мы должны им помочь прямо сейчас, пока можем.
— Это ситуация морального выбора, — сказал я, качая головой.
Кликс нахмурился.
— А ты ненавидишь делать моральный выбор.
— «Ненавижу» — слишком сильно сказано…
— У тебя нет позиции ни по поводу абортов, ни по смертной казни. Блин, да ты даже не голосовал… сколько? Двадцать лет?
Я ненавидел звук его голоса. Я легко полемизировал с ним в печати, тратя часы на подбор верных слов, но при встречах лицом к лицу он мог бегать вокруг меня кругами — я не успевал реагировать.
— Но не в нашей компетенции принимать такие решения, — сказал я.
— Я чувствую себя вполне компетентным, — Кликс широко улыбнулся, но улыбка тут же стала покровительственной. — Брэнди, отказ принимать решение — это само по себе решение.
Он читал мой дневник, — подумал я, но тут же отбросил
Отказ принимать решение — это само по себе решение.
Эти слова сказал мне доктор Шрёдер, когда я говорил с ним об отце.
Отказ принимать решение…
— Это не то решение, которое мне хотелось бы принимать, — сказал я, наконец. В голове всё плыло.
Кликс пожал плечами, потом снова устроился поудобнее на своей кушетке.
— В жизни приходится делать не только то, что хочется. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Мне жаль, Брэнди, но этот моральный выбор придётся сделать нам с тобой.
— Но…
— Никаких но. Только нам с тобой.
Я собрался было возразить снова, но тут, за 65 миллионов лет до возникновения Свидетелей Иеговы, компании «Эйвон» и шумных соседей, раздался стук в дверь.
Обратный отсчёт: 14
Мы знаем точно лишь когда знаем мало; чем больше знаем, тем больше сомневаемся.
Кликс вскочил со своей кушетки, пересёк полукруглое помещение и подскочил к двери номер один. Он открыл её, спустился по короткому пандусу и выглянул в маленькое окошко в наружной двери. Я последовал за ним и заглянул в окошко через его плечо. За дверью был крутой склон кратерного вала, на кромке которого приплясывал зелёный троодон. Он дёргался, как мексиканский прыгающий боб, пытаясь удержаться на неровном склоне.
Кликс открыл внешнюю дверь и взглянул на животное.
— Чего вы хотите?
Рептилия молчала где-то с полминуты. Наконец, она издала серию низких скрежещущих звуков — словно рвали лист гофрокартона. Кликс обернулся ко мне.
— По-моему, этот не умеет говорить.
Я поскрёб бороду.
— Что он тогда здесь делает?
Звуки разрываемого картона стали тише и мягче. Наконец, из пасти рептилии послышалась английская речь.
— Ничего, чувак, — сказала она, только звучало это больше похоже на «Ничо, чуак».
Я улыбнулся.
— Неудивительно, что он малость тормозной, Кликс, — сказал я. — Этот, похоже, учился языку у тебя. — Я повернулся к троодону. — Здорово, чувак! День-ё!
Троодон словно в раздумье уставился в землю.
— Солнце встало, и мне хочется домой [14] , — сказал он, наконец.
Я расхохотался.
— Ваши отходы выведены? — спросил он. — Ваши тела очищены?
— Да, — осторожно подтвердил я.
14
Day O (The Banana Boat Song) — традиционная ямайская песня в стиле менто, наиболее известная в исполнении Гарри Белафонте. Слова «Daylight come and me want go home» («Солнце встало, и мне хочется домой») повторяются в каждой второй строке песни. (Прим. перев.)