Конец фильма, или Гипсовый трубач
Шрифт:
Что случилось потом, можно не объяснять. Особенно, Кокотов, вам. Анфиса сбежала от мужа к Хаиту. Наверное, если бы богоданный супруг не был обновленцем, к тому же маломощным в мужском смысле, если бы в горнице верещали чада, мал мала меньше, если бы «Натанушка» не оказался страстно настойчивым, — скромная попадья вряд ли бы отважилась на такой шаг. Но все совпало. Через девять месяцев у молодоженов родилась дочь Анна. Отец Никодим, потрясенный изменой жены, расстригся и пошел преподавать научный атеизм во втуз. Я еще помню, как он, совсем старенький, выступал в 60-е годы по черно-белому телевизору, рассказывая про антигигиеничность крещения в общей купели и химические уловки попов, заставлявших иконы мироточить. Бабушка моя Марья Гурьевна, слушая все это, страшно сердилась и плевала в водяную линзу, увеличивавшую крошечный экран КВНа…
А
В конце концов эта опасная болтовня дошла до генералиссимуса, который после разоблачения Тухачевского и Енукидзе страшно боялся всяких заговоров. Рассвирепев, вождь вызвал Маленкова с Кагановичем, совсем распоясавшихся после странной смерти Жданова, который покровительствовал Кузнецову. Ну, а сатрапы рады стараться — раскрутили кровавое «Ленинградское дело», погубившее многих русских людей. Во время следствия всплыл невероятный факт: под честным именем героя Гражданской войны, заведующего отделом обкома партии Ивана Жукова скрывался на самом деле Федор Алферьев, поручик-корниловец, черносотенец, участник Ледяного похода, товарищ председателя киевского «Двуглавого орла». Как на грех следователь оказался родом из деревни Гладкие Выселки Скопинского уезда Рязанской губернии, и рос он в ребячьих забавах вместе с подлинным Ванькой Жуковым. Едва чекист начал расспрашивать о родне и соседях, Алферьев тут же и засыпался. А когда выяснилось, что, будучи в немецком плену, он сидел в форте Ингельмштадт вместе с Тухачевским, жизнь его закончилась. Но о том, как белогвардеец, кровный враг Советской власти на ответственных постах четверть века успешно строил социализм, никто не узнал: Сталин велел об Алферьеве-Жукове нигде в печати не упоминать. Так эта тайна и осталась в секретной папке Политбюро, выйдя наружу в Перестройку. А вождь тем временем метал молнии: «Вот откуда ноги черносотенные растут! Русскую партию захотели! Я им покажу триколор с серпом!»
И полетели головы — да какие: Вознесенского, Кузнецова, Попкова, Жукова и многих других расстреляли. Досталось и Юдифи: за подмену документов в далеком 1921 году ей впаяли десять лет и отправили в ГУЛАГ. Однако сын за отца и мать не отвечает. Абрам Иванович Жуков, прошагав войну от Москвы до Кенигсберга, вернулся в МГУ, откуда ушел добровольцем, и поступил в аспирантуру…
— А разве его не посадили как члена семьи врага народа? — усомнился писодей.
— Кокотов, умоляю вас, не смотрите перед сном антисоветское телевидение!
— Так ведь другого-то нет! — вздохнул Андрей Львович.
…Однажды аспирант Жуков во время семинара заметил среди будущих филологов темноволосую светлоглазую студентку — Аню Хаит. Всегда дорого и модно одетая, держалась она тем не менее скромно, хотя отец ее был не только знаменитым поэтом, но и видным общественником, членом Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), который возглавлял сам Соломон Михоэлс. Во время войны Натан Хаит писал для «Правды» антигитлеровские стихи, басни и частушки, ездил с агитбригадами на фронт, а также летал в США. Там у него нашлись состоятельные родственники, и Натану поручили раскручивать
Когда стало известно, что по «Ленинградскому делу» арестованы мать и отец аспиранта Жукова, коллеги-преподаватели начали его сторониться, а студенты — поглядывать с вежливой опаской, точно занемог он неприличной и к тому же заразной болезнью. Лишь Аня Хаит однажды, дождавшись, когда по окончании семинара все покинут аудиторию, подошла к нему, подавленному, и тихо сказала:
— Абрам Иванович, я не верю, что ваши родители — враги. Все будет хорошо!
— Спасибо! Я тоже не верю. Они честные коммунисты. Их просто оклеветали! — ответил аспирант, ничего не знавший о черносотенном прошлом своего расстрелянного отца.
Тронутый заботой, он благодарно поцеловал руку доброй девушке, она вдруг покраснела, смутилась и убежала, а потом дома, уткнувшись в девичью подушку, долго не могла уснуть, вспоминая плечистого кудрявого аспиранта-фронтовика. Однако вскоре ей стало не до нежных чувств: Израиль, организованный в Палестине по настоянию Сталина назло несговорчивой Англии, вместо того чтобы стать верным другом Советского Союза на Ближнем Востоке, вдруг перекинулся к Америке. А товарищи из ЕАК вместо того чтобы гневно стыдить неблагодарных соплеменников, вдруг зароптали о том, что захолустный Биробиджан на границе с Китаем, выделенный еще до войны под Еврейскую автономию вместо обещанного благодатного Крыма, — это просто-таки плевок в лицо древнему многострадальному народу. И вообще: сколько можно быть «советскими людьми», пора снова становиться евреями, учить иврит и собираться домой — в Израиль, еще не просохший на новеньких географических картах.
Эти разговоры вскоре дошли до вождя и жутко его возмутили:
«Ах, вот откуда сионистские ноги растут! Троцкисты недобитые! Я вам покажу Крым!»
Вызвал он Абакумова — и полетели головы, да какие! Арестовали Хаита с Фефером, доктора Вовси, а потом упекли даже супругу наркома Молотова Полину Жемчужину, дружившую с израильской послихой Голдой Меир и неосторожно назвавшую себя как-то в кулуарах «еврейской дочерью». На следствии выяснилось, что поэт Хаит, вступая в партию в 1920-м, обманул товарищей, выдал себя за сына местечкового молочника, будучи на самом деле племянником одесского зерноторговца. Вспомнили его троцкистские увлечения молодости, дружбу с Мишей Кольцовым. Не забыли Натану Моисеевичу и встречи с богатыми родственниками в Чикаго, хотя о каждом контакте он письменно отчитывался в НКВД… А когда при обыске нашли в доме оружие — браунинг с надписью «Никаких гвоздей!» — жизнь поэта закончилась.
И вот вечером в коридоре университета Абрам Иванович увидел студентку Аню Хаит. Девушка стояла, отвернувшись к окну, смотрела на дождь и плакала, вздрагивая плечами. Она узнала по радио, что ее отец расстрелян. Повинуясь внезапному порыву, аспирант тихо подошел и погладил ее по волосам, несчастная вздрогнула, обернулась и разрыдалась на широкой груди фронтовика. Через год у них родилась двойня — Натан и Маргарита. Но Анфисе не довелось понянчить внуков: после гибели «Натанушки», благословив молодых, она перебралась в Эстонию, в Пюхтицкий женский монастырь — замаливать грехи. Бывшая попадья не сомневалась: Бог наказал ее за измену венчанному супругу, которого нельзя было бросать, несмотря на его обновленческую дурь и мужскую немощь.
Зато после внезапной смерти Сталина, отравленного недругами, вернулась из лагеря Юдифь Соломоновна, ее реабилитировали, восстановили в партии и назначили заместителем директора Музея русской матрешки. Под ее строгим присмотром Натан и Рита выросли, получили образование: брат — финансовое, а сестра — химическое. Еще студенткой Маргарита вышла замуж за молодого дерзкого дизайнера Фельденгауэра, но ему с такой фамилией стало душно в СССР, и он подал документы на выезд в Израиль. Рита уговорила уехать с ними Юдифь Соломоновну, которая с годами все больше обижалась на советскую власть, хотя сама же ее некогда и устанавливала. Ожидая разрешения, уволились с работы и сидели на вещах два года, уже не надеясь, а потом вдруг под какую-то советско-американскую встречу на высшем уровне их выпустили. Перед отлетом скрытная мать поведала сыну тайну его происхождения, назвав подлинное имя и черносотенный род занятий Федора Алферьева.