Конец – молчание
Шрифт:
Но до падения Гитлера было еще долго: целых четыре года. Свыше тысячи четырехсот дней!
Дима проверил светомаскировку: черные бумажные шторы плотно прикрывали окна, не выпуская из комнаты ни одного лучика. И все равно «союзники» прекрасно добирались до столицы «тысячелетнего рейха»! Ночью – англичане, днем – американцы. Именно в связи с этим время от времени сыпались угрозы нацистских главарей: «Всю Англию надо ковентрировать!» (Новый глагол стал в ходу после того, как немцы почти до основания разрушили город Ковентри.) Связываться же с Америкой Гитлер, по-видимому,
А утром восьмого августа сорок первого года берлинцы были просто в шоковом состоянии! Не от бомбежки – они уже к этому привыкли. От того, что вся столица была усыпана русскими листовками.
Небольшие белые листочки, свалившиеся на немцев теплой августовской ночью буквально как снег на голову, доставил в Берлин командир эскадрильи полковник Преображенский, находившийся на флагманском корабле. Рядом с Евгением Николаевичем в ту ночь были штурман Петр Ильич Хохлов и два стрелка-радиста: Иван Рудаков и Владимир Кротенко. Позади флагмана, на предельной высоте, без единого огонька, летели еще четырнадцать машин. И в каждой – листовок было намного больше, чем бомб…
В то утро Варгасов ходил как пьяный, так велика была радость. Он не знал ни о Преображенском, ни о его товарищах, не знал, как они добрались до Берлина, какой ценой обошелся им этот полет (одна машина, уже по возвращении, проделав путь от острова Эйзель – Саарема до Берлина и назад, разбилась, садясь, – такой был туман), не знал, что Володя Кротенко радировал с борта самолета: «Мое место – Берлин… Возвращаюсь на базу…»
Дима знал одно: свершилось чудо – прилетали наши! И этого было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя на седьмом небе, чтобы добраться до передатчика и сообщить Центру о реакции берлинцев. Это тоже могло пригодиться…
Кажется, именно в тот день веселый, оживленный Варгасов поджидал Марию у ее магазинчика. Не избалованная вниманием, она порозовела, увидев Диму. А потом испугалась: не случилось ли чего? Но, когда узнала, что все в порядке, что они сегодня проведут вечер вместе, взяла его под руку и, кивнув подружкам, у которых не было кавалеров и которых никто не встречал после работы, стала пробираться с Димой сквозь парочки, велосипеды, мотоциклы…
В конце рабочего дня у каждой берлинской конторы, у каждого магазина, велик он или мал, обычно собирались молодые люди, приехавшие за своими девушками. Во время войны их стало гораздо меньше. Но те, что еще оставались в городе, никогда не пренебрегали давней традицией!
Мария и Дима сидели в полюбившемся им небольшом кафе на Виктория-Луиза-плац, где они встретились при довольно грустных обстоятельствах, и пили: она – оранжад, он – пиво.
Прошли времена, когда в этом кафе, не имевшем названия, но прозванном ими из-за обивки диванчиков «Синим», подавали отлично приготовленный черепаховый суп, квашеную капусту с нежнейшей солониной. Теперь здесь можно было найти в основном уединение. Впрочем, «Синее кафе» всегда отличалось тишиной: в нем не было ни оркестра, ни патефона, ни радио…
Дима и Мария частенько заходили сюда после прогулок, надышавшись кислородом где-нибудь в «зеленых легких» Берлина. Скажем, в Бухе, в лесничестве… Но они, как бы голодны ни были, никогда не посещали тамошний кабачок, хотя его кухня славилась на всю
Они прибегали сюда и с Мюгельзее, самого крупного берлинского озера, образовавшегося еще в ледниковый период.
Именно на Мюгельзее Варгасова потряс один мальчишка лет трех, не больше. Вежливо спросив, кто последний, он пристроился к тем, кто желал переодеться в кабине. Сначала Дима, за которым мальчуган занял очередь, не обратил на него внимания: его увлекло какое-то чтиво. Но потом он с удивлением увидел, что парнишка-то абсолютно голый! Зажав в руке трусики, тот терпеливо стоял в медленно движущейся очереди, чтобы в кабинке натянуть на незагоревшую попку трусы. Голенький, он бегал по пляжу, барахтался в воде, но для того, чтобы одеться, стаял целых полчаса среди взрослых, малоинтересных ему людей. Дисциплина! Порядок!
Дима посмотрел на часы и охнул: Мария давно должна была вернуться! От нее до Фохта – не так уж далеко… Написать записочку для Пауля, как дальше действовать, – тоже недолго… В чем же дело?
Варгасову нужно было легализоваться, обзавестись новыми документами, а уж потом идти на встречу со Шварцем (зачем подвергать парня опасности?). В то же время Диме не хотелось сводить Вилли с Фохтом. Чем меньше связей – тем лучше! Мало ли что случится? Пусть уж лучше не знают друг друга: в гестапо можно и не выдержать, заговорить под пыткой…
Варгасов бродил по комнатам, натыкаясь на мебель с завитушками, рассматривая фарфоровые тарелки на стенах, картинки в замысловатых рамочках, где были изображены островерхие домики – предел мечтаний каждой немецкой семьи, фотографии Таубергов, от мала до велика…
Среди десятка снимков Дима отыскал один, который ему больше всего нравился: Марии здесь было лет четырнадцать. Опустив лицо на скрещенные руки, она вопросительно смотрела на Варгасова: «Ну что, дескать, скажешь?» А что он мог ей сказать? Мог лишь отшутиться, как совсем недавно на такой же вопросительный взгляд…
Был вечер, они сидели на низких табуреточках в хорошо натопленной комнате и, не мигая, смотрели в огонь. А потом Мария, вдруг резко повернувшись взглянула Диме прямо в глаза, будто собираясь что-то сказать… Это было уже после той ночи. Он смутился.
– Знаешь, чем кончаются персидские сказки? Вот такими словами: «Как они достигли своих желаний, так и вы достигнете своих…» Надо верить в лучшее, Мария!
– Правда? – спросила она рассеянно, будто думала о чем-то другом. И, словно осмыслив наконец сказанное Димой, улыбнулась грустно. – Это правда, Пауль? Сейчас я проверю…
И Мария провела ладошкой по лбу Варгасова, отодвигая случайную прядку, высвободившуюся из обычно строгой Диминой прически.
– Сейчас увижу, лжешь ты или нет… Разве не знаешь, что на лбу все написано?
И снова резко отвернулась, опять уставившись в огонь. Потом тихо заговорила, все так же не спуская глаз с зыбкого пламени:
– Я, когда была маленькой, этого не знала. Думала, совру, и никто не поймет… Но мама убедила меня, что стоит ей взглянуть на мой лоб, как все выяснится! Бывало, провинюсь и дрожу от страха, ожидая, когда она скажете: «А ну, Мари, покажи лоб!»