Конец "Осиного гнезда". Это было под Ровно

Брянцев Георгий Михайлович

Потом взял в руки сверток для Доктора, врученный Гюбертом. Прикинул на руке: в нем было не больше двухсот граммов. Всю дорогу мне очень хотелось раскрыть его. И сделать-то это было совсем несложно. В свертке было что-то твердое, видимо какая-то картонная коробочка. Сверток был обернут целлофановой бумагой и перевязан крест-накрест шнурком. С одной стороны просвечивало что-то розовое, вероятно конверт, а с другой — черное. Развязать шнурок и точно так же завязать его — не составило бы никакого труда. Уже несколько раз: и в вагоне, и на вокзалах в ожидании поезда — я подолгу держал в руке этот сверток и почти готов

был удовлетворить свое любопытство, но не решался. Не решился и в этот последний раз.

Конечно, мне надо собрать побольше сведений о враге, выведать как можно больше тайн. Но вряд ли новому человеку, еще не проверенному в деле агенту, доверят пакет, содержащий что-либо важное. Кроме того, профессиональная выучка и логика подсказывали, что сейчас главное для моего дела — это заслужить полное доверие оккупантов. В этом смысл моего пребывания здесь. Было бы глупо воображать, что они больше не проверяют меня. Не исключено, что этот сверток вообще ничего не содержит и служит только для проверки моей надежности. К какому нелепому провалу привела бы моя легкомысленная невыдержанность! Нет, сверток надо оставить в покое.

Путешествие окончилось. Поезд уткнулся в тупик возле крохотного, аккуратного вокзальчика. Здесь кончалась железнодорожная ветка. Пассажиры, схватив свои пожитки, ринулись к выходу. Я почти последним вышел на перрон и, обойдя здание вокзала, оказался на небольшой площади, вымощенной брусчаткой.

Здесь было намного теплее, чем там, откуда я приехал. Вдали четко рисовались Карпаты, покрытые у подножия бурыми пятнами лесов. Над горами нависали многоэтажные белые хребты облаков.

С чемоданом в руке и плащом, перекинутым через плечо, я зашагал по узенькой мощеной улице. Она спускалась вниз и у здания телеграфа упиралась в другую улицу. Все точно соответствовало плану, данному мне Гюбертом. Я повернул налево. Потянулись жилые дома вперемежку с санаториями. Я шел по незнакомому городу, не желая прибегать к расспросам. Уже который раз приходилось проверять свою способность ориентироваться в незнакомом месте.

Городок был невелик. Но люди в штатском выглядели здесь белыми воронами: повсюду на улицах, в, скверах, на балконах и открытых верандах расхаживали или сидели солдаты и офицеры гитлеровской армии. Тут были представлены все чины и все рода войск. По случаю воскресенья и хорошей погоды никому не хотелось, очевидно, сидеть в четырех стенах.

Улочка, по-прежнему идущая под уклон, привела меня к городскому парку. Когда я вступил на центральную аллею, из музыкальной раковины ударили звуки марша. Играл духовой оркестр. Под навесом у ресторана офицеры стучали биллиардными шарами.

Я осмотрелся. Гюберт, очевидно, не раз бывал здесь и обрисовал мне маршрут четко и ясно. Покинув центральную аллею, я свернул на более узкую, обсаженную старыми, раскидистыми липами, ведущую в глубь парка. Глядя по сторонам, я не заметил, как аллея сошлась с обычной дорогой и парк перешел в лес. Под березами и кленами лежали опавшие, позолоченные осенью листья. Справа осталась деревянная будка, укрывавшая целебный источник. Далее, возле дороги, на небольшом мраморном пьедестале высилась статуя женщины немного меньше человеческого роста. Она была в тунике и глядела слепыми глазами куда-то в пространство. Все это были ориентиры, названные Гюбертом. Я шел правильно.

Сырая, прорезанная

глубокими колеями, вся в рытвинах, лесная дорога взяла круто в гору, и я оказался на площадке, сдавленной со всех сторон деревьями. На ней, окруженный металлической изгородью, стоял памятник Адаму Мицкевичу. Я был у цели. В моем распоряжении оставалось еще двадцать минут. А если бы я опоздал сегодня, встреча должна была состояться в это же время завтра.

Я никогда не считал себя склонным к особой чувствительности, но памятники людям, покинувшим наш мир и оставшимся жить в наших сердцах, всегда вызывали во мне какое-то волнение и неопределенную грусть. Так было и сейчас. Я сел на неотесанный камень, лежащий в сторонке и невесть зачем занесенный сюда, и долго смотрел в неживые глаза великого певца польского народа.

…Мне имя — миллион. За миллионы Несу страдание свое. Как сын глядит безумным оком, Когда отца ведут на эшафот, Так я гляжу на мой народ, Ношу его в себе, как носит мать свой плод… —

вспомнил я слова поэта-борца, и мне стало не по себе. Разве не кощунство вот здесь, у памятника этого великого человека, встречаться с каким-то «доктором», матерым прислужником фашистов? И единственным утешением была мысль, что я нахожусь здесь для борьбы с этим врагом…

Доктор оказался аккуратным. Когда стрелки на моих часах показали ровно пять, появился человек в темной шляпе, сдвинутой на лоб и закрывающей лицо, в коричневом макинтоше, с тяжелой тростью в руке.

Доктор вышел на площадку и спокойным, размеренным шагом направился ко мне. Я продолжал сидеть. Доктор взял трость под мышку, достал портсигар и вынул сигарету.

Это — условный знак.

В двух шагах от меня он остановился и спросил:

— Простите! У вас нет спичек?

Я встал, сунул руку в карман и, вручая ему коробку, ответил:

— Спички всегда при мне.

Зажигая и раскуривая сигарету, Доктор внимательно всматривался в меня, очевидно сопоставляя мой внешний вид с приметами, сообщенными ему Гюбертом.

Возвращая спички, он сказал:

— Я вижу, вы приезжий.

— Да.

— Нескромный вопрос: издалека?

— С Опытной станции.

— С Опытной лесной станции?

— Совершенно верно!

— Прекрасно! — воскликнул Доктор, бесцеремонно взял меня под руку и повлек с пригорка. — Я вас сегодня не ждал, на всякий случай пришел. Долго ехали?

— Четверо суток.

— Ого! И напрасно. Совершенно напрасно. Надо было лететь, а не толкаться в поездах.

Я промолчал и лишь пожал плечами.

Доктор говорил громко, густым басом. У него было большое, выразительное лицо с широко расставленными глубокими черными глазами, крупный нос с горбинкой и четко очерченные жестковатые губы.

— Вы, кажется, Худяков? — спросил он, когда мы покинули площадку.

— Нет, я Хомяков.

— Да, да, вспомнил, правильно, Хомяков. А вот имя отчество ваше не удостоен чести знать.