Конец рабства

Конрад Джозеф

С первыми признаками непогоды волны, гонимые ветром, покрывали острова пеной, словно окутывали их внезапно вырвавшимся облаком пара, а прозрачная вода, казалось, закипала во всех проливах. Злобное море обрисовывало пеной основания островов, эту кучу оторванных от берега обломков земли, протягивающих свои опасные отмели далеко в пролив; острова как бы щетинились этими косами, выброшенными на милю в длину, - смертоносными косами из-пены и камня.

Достаточно было свежего бриза, - как в то утро в предыдущий рейс, когда "Софала" рано вышла из бухты Пангу, а открытие мистера Стерна выросло из крохотного зернышка бессознательных подозрений и распустилось цветком чудовищным и зловещим, - даже такого бриза было достаточно, чтобы сорвать безмятежную маску с лика моря. Для Стерна, смотревшего равнодушно, это было некое откровение - он впервые узрел опасности, отмеченные пенистыми синевато-багровыми пятнами на воде так

же ясно, как на карте. Ему пришло в голову, что такой день является самым благоприятным для входа в пролив, ясный ветреный день, когда волны разбиваются о каждый подводный риф и как бы расставляют бакены в проливе, а в штиль вам приходится полагаться лишь на компас да на зоркость опытного глаза. Однако капитаны "Софалы" не раз должны были проходить здесь ночью. В наше время, ведя пароход, вы не можете терять шесть или семь часов. Это недопустимо. Впрочем, самое главное - навык, и с должной осмотрительностью... Пролив был широкий и сравнительно безопасный; нужно лишь найти вход в него в темноте, ибо, если человек запутается среди рифов у входа, ему уже не вывести судна... да вряд ли ему вообще удастся выбраться.

То были последние мысли Стерна, не имевшие отношения к великому открытию. Он только что наблюдал за поднятием якоря и теперь замешкался на носу. Капитан находился на мостике. Слегка позевывая, Стерн оторвался от созерцания моря и прислонился спиной к шлюпбалке.

В сущности, это были последние спокойные минуты, какие ему суждено было провести на борту "Софалы".

Все последующие часы были насыщены тревожным недоумением и посвящены обдумыванию планов. Не осталось времени для ленивых бесцельных мыслей, они были сметены открытием, и иногда он искренно сожалел, что у него хватило ума сделать это открытие. И, однако, он не мог рассчитывать на большую удачу, раз продвижение его зависело от того, чтобы найти "что-то неладное".

X

Открытие, действительно, было слишком волнующее. Коечто оказалось "чертовски неладным", и сначала эта уверенность попросту пугала. Стерн смотрел на корму и пребывал в таком вялом настроении, что, против обыкновения, никому не желал причинить зла. Он видел капитана,- стоящего на мостике. Какой незначительной, какой случайной была мысль, которая привела к открытию! Так иной раз искра может поджечь запал страшной мины.

Тент на баке, поддуваемый снизу ветром, выпячивался и медленно опускался, а над тяжело хлопающим тентом широкое серое пальто капитана Уолея все время трепетало вокруг его рук и торса. Он стоял лицом к ветру, в ярком свете, и длинная его серебристая борода под напором ветра как бы прилипла к груди; брови тяжело нависли над глазами, зорко смотревшими вперед. Стерн мог разглядеть, как поблескивают белки под косматыми дугами бровей. Глаза капитана, несмотря на приветливое его обращение, вблизи словно пронизывали вас насквозь. Стерн, разговаривая со своим капитаном, никогда не мог отделаться от этого чувства. Ему это не нравилось. Каким большим и грузным казался капитан, стоявший там, наверху, рядом с карликом серангом, неизменным его спутником на этом удивительном пароходе! Чертовски нелепый oбычай! Стерн был этим недоволен. Право же, старик мог бы самостоятельно вести свое судно, не держа при себе этого бездельника туземца. Стерн с досадой пожал плечами. Что это такое? Леность или что-то другое?

Должно быть, старик шкипер с годами обленился.

Все они становятся лентяями здесь, на Востоке (Стерн знал цену своей исключительной энергии), все опускаются. Но на мостике капитан стоял высокий и очень статный; возле его локтя виднелись поношенная мягкая шляпа и темное лицо серанга, которое выглядывало из-за белой парусины, протянутой между поручнями, словно лицо маленького ребенка, стоящего у стола.

Несомненно, малаец стоял позади, ближе к штурвалу, но несоразмерность роста забавляла Стерна, как странное явление природы. Много есть диковинок не только в глубинах моря!

Стерн видел, как капитан Уолей повернул голову и сказал что-то своему серангу; ветер отнес к плечу его белую бороду. Должно быть, он приказал парню посмотреть на компас. Ну конечно! Слишком много возни - сделать шаг и взглянуть самому! Презрение Стерна к лени, расслабляющей на Востоке белых людей, все усиливалось. Иные из белых вовсе не годились бы, не будь у них под рукой этих туземцев; они потеряли всякий стыд.

Он, Стерн, слава богу, не таков! Он бы не поставил себя в зависимость от какого-то сморщенного маленького малайца. И разве можно хоть что-нибудь доверить глу-.

пому туземцу! Но, видимо, этот красивый старик думал иначе. Всегда они вместе; эта пара заставляла вспомнить о старом ките, которого всегда сопровождает маленькая рыба лоцман.

Сделав такое причудливое сравнение, он улыбнулся.

Кит со своим неразлучным лоцманом! Вот на

кого похож был старик, ведь нельзя сказать, что он похож на акулу, хотя именно так назвал его мистер Масси. Но мистер Масси не помнит того, что говорит в припадке бешенства.

Стерн улыбнулся про себя, и постепенно им овладели мысли, пробужденные звуком слова "рыба лоцман", - мысли о помощи и руководстве. Слово "лоцман" говорило о доверии, о зависимости, о благодетельной услуге, оказываемой моряку, который в темноте подходит к суше, вслепую пробирается в тумане, продвигается во время шквала, когда в воздухе носятся соленые брызги, поднявшиеся с моря, а кругозор суживается, и кажется, что можно рукой дотянуться до горизонта.

Лоцман видит лучше, чем посторонний человек, ибо хорошо знает местность; это знание, словно более острое зрение, помогает ему уловить очертания мелькнувшего предмета, проникнуть сквозь завесу тумана, опускающуюся над землей во время шторма. Лоцман точно определяет контуры берега, затянутого туманным покровом, находит опознавательные знаки, наполовину погребенные в беззвездной ночи, как в могиле. Он узнаёт, ибо уже знает. Не дальнозоркость, но более надежные данные помогают лоцману определять положение судна, а от правильного определения зависят доброе имя человека и спокойствие его совести, оправдание оказанного ему доверия, да и его собственная жизнь - она редко принадлежит ему целиком - и скромная жизнь других людей, которых где-то глубоко любят, быть может, и чья жизнь так же ценна, как жизнь королей, ибо всех их подстерегает тайна. Знания лоцмана дают успокоение и уверенность командиру судна. Однако серангу, которого Стерн сравнил с рыбой лоцманом - спутницей кита, нельзя было приписать солидных знаний. Как он мог их приобрести?

Эти два человека, белый и коричневый, пришли на судно вместе, в один и тот же день; и, конечно, белый человек узнает за неделю больше, чем туземец за месяц. Серанг приставлен к шкиперу и как будто приносит какую-то пользу, - как рыба лоцман помогает киту. Это бросалось в глаза. Но зачем? Зачем? Рыба лоцман... лоцман... Если тут дело не в знании, то...

Открытие Стерна было сделано. Оно показалось ему отвратительным, противореча его понятию о чести и представлению о людях. Это грандиозное открытие затрагивало уверенность в том, что возможно и чего не может быть в мире; словно солнце вдруг стало синим и осветило новым, зловещим светом природу и людей. Действительно, в первый момент Стерн почувствовал дурноту, как будто - кто-то его ударил под ложечку; на секунду даже цвет моря словно изменился, показался иным его блуждающему взгляду; он испытал мимолетное ощущение неустойчивости, точно земля начала вращаться в другую сторону.

За этим потрясением последовало вполне естественное недоверие к сделанному открытию, - недоверие, до известной степени его успокоившее. Он тяжело вздохнул, и равновесие было восстановлено. Но затем в течение целого дня он то и дело отрывался от своих занятий, снова переживая пароксизм изумления. Он останавливался и покачивал головой. Сомнения рассеялись так же быстро, как и первое волнение, и в течение следующих двадцати четырех часов он ни на секунду не мог заснуть. За обедом (он сидел в конце стола, накрытого для белых на мостике), словно зачарованный, он смотрел на капитана Уолея, сидевшего напротив. Он следил, как старик медленно поднимал руку и подносил кусок ко рту с таким видом, как будто всякая пища потеряла для него вкус и он понятия не имеет о том, что ест. Капитан ел, как сомнамбула. "Страшное зрелище!" - думал Стерн. Он следил, как Уолей подолгу сидит неподвижно, безмолвный и грустный, а большая смуглая рука его лежит на столе около его тарелки. Потом Стерн замечал, что привлекает внимание обоих механиков, сидевших по правую и по левую его руку. Тогда он спешил закрыть рот и, мигая, опускал глаза в тарелку. Страшно было смотреть на этого старика, а еще стра-шнее знать, что ему, Стерну, достаточно произнести два-три слова, чтобы тот, если можно так выразиться, взлетел на воздух. Стерну нужно было только повысить голос и сказать одну коротенькую фразу, и, однаKOj это простое действие казалось столь же невозможным, как попытка передвинуть солнце. Старик мог есть устрашающе машинально, но Стерн - во всяком случае, в тот вечер - не в силах был проглотить ни куска, так он был возбужден.

С тех пор у него было время привыкнуть к напряженным часам трапезы. В первый день он бы этому не поверил; но привычка - вот что самое главное. Однако неожиданность открытия препятствовала его торжеству.

Он чувствовал себя как человек, который ищет заряженное ружье, чтобы проложить себе дорогу в жизни, и случайно натыкается на мину, совсем готовую для взрыва.

Обладатель такого оружия становится нервным и озабоченным. Стерн не имел ни малейшего желания взлететь на воздух и в то же время не мог отделаться от мысли, что взрыв каким-то образом повредит и ему.