Конец республики
Шрифт:
— Ты оскорбляешь меня, забывая, что дозволенное мужу не дозволено женщине. Ты, египетская блудница, лагерная простибула, блудила со всем Египтом и Римом, а я забыл об этом и снизошел до тебя! Ты, продажная тварь, позорила меня не раз на глазах моих, а я закрывал глаза — не видел этого! Ты…
Он шагнул к ней, суровый, угрожающий, и вдруг, размахнувшись, ударил по щеке. Вскрикнув, она мягко упала на ковер, обливаясь кровью.
Вбежали Ирас и Хармион, а за ними — Цезарион.
Бледное лицо юноши подергивалось. Он бросился к Антонию:
— Как смеешь, проконсул, поднимать
— Замолчи, — свистящим шепотом сказал Антоний. — Ты, сын, не знаешь своей матери и лучше уйди. Иначе ты услышишь о ней…
— Какое ты имеешь право так поступать? — отшатнувшись от него, вымолвил Цезарион.
— Право ее супруга. Теперь понял, сын мой?..
Опустив голову, Цезарион вышел. Он давно догадывался о связи матери с Антонием, и признание проконсула неприятно подействовало на него. Он не знал, как теперь относиться к Клеопатре и Антонию, и сдерживаемые слезы душили его.
Выбежав в сад, он бросился в гущу деревьев и упал на траву. Нужно было что-то решить, а что именно — не знал. Мысли проносились быстро, и он лежал в траве, глядя в голубое небо.
А проконсул, не взглянув даже на Клеопатру, которую девушки приводили в чувство, вышел из дворца. Он решил бросить Клеопатру и выехать из Египта с Антиллом, сыном от Фульвии, и с друзьями.
III
С рассеченной губой лежала Клеопатра на ложе, придумывая, как отомстить Антонию. Убить его? Нет, без него Египет не устоит — велетрийский ростовщик бросится на богатую добычу с жадностью, присущей этой наглой породе людей, растерзает народ, как волк, разграбит сокровища Лагидов и храмов, как дикий варвар, и продаст в рабство тысячи людей, Антоний — опора Египта, и убивать его нельзя. Нужно так отомстить ему, чтобы он почувствовал боль в сердце, чтоб она была мучительнее удара кинжалом и терзала его день и ночь. И вдруг мелькнула мысль об Атуе. Антоний любит ее, ждет от нее ребенка. Нужно нанести двойной удар — -девушке и ему, и тогда он, Антоний, пожалеет, что связался с Атуей и ударил ее, царицу и супругу.
Кликнула Ирас и Хармион.
— Разыщите Атую, пошлите за Олимпом.
Олимп был придворный врач, астролог и прорицатель, и девушки подумали, что Клеопатра посылает за ним для того, чтобы он осмотрел ее и приготовил лекарство.
— А зачем ей нужна Атуя? — спросила Ирас, выходя из царской спальни. — И где ее искать?
— Атуя живет в беседке под присмотром повивальной бабки, — сказала Хармион, хитро прищурившись, — я узнала об этом случайно от садовника, внучка которого бегает к повару за остатками царских кушаний. Мы возьмем двух человек из дворцовой стражи и приведем Атую к царице.
Ирас остановилась.
— Тебе не жаль ее? — вздохнула она. — Атуя беременна, Клеопатра зла. Боюсь, как бы царица не велела…
— Жаль, жаль… А тебе нас не жалко? Почему ты заступаешься за любовницу Антония? Ведь обе мы могли бы занять ее место…
— Хармион!
— Что, Ирас? Стыдно, скажешь? Госпожа узнает? Нет, не узнает
Лицо ее стало жестоким, в глазах мелькнула искорка.
Ирас побежала за Олимпом, а Хармион отправилась к начальнику дворцовой стражи и, потребовав двух воинов, повела их в сады Лохиаса,
Обширные, они тянулись на много плетров в длину и ширину. Дорожки, усыпанные нильским песком, причудливо переплетались, всюду виднелись беседки, живая изгородь, ковры цветов, художественно вытканные руками молодых невольниц. Под платанами, сикоморами и мимозами, отбрасывавшими от себя тени, стояли мраморные скамьи, а в отдалении белела аллея сфинксов, увитых плющом и диким виноградом.
Атуя одевалась, ожидая посещения Антония, когда Хармион крикнула ей с порога:
— Привет! Царица велит тебе идти во дворец… Атуя, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, бросила хитон на ложе и подошла к девушке.
— Не могу… Видишь, я больна? Скажи царице, что я…
— Нет, ты пойдешь. Такова воля царицы. Не отговаривайся, Атуя, не навлекай гнев ее на свою голову…
— Я не пойду…
— Не пойдешь?… Нет, пойдешь… Стража, сюда!.. Атуя отбивалась от воинов, но они грубо повалили ее на пол, закутали с ног до головы в широкий пеплум, связали и понесли. Она кричала, призывая на помощь садовника и рабов, обкладывавших навозом молодые плодовые деревья, однако ни один не осмелился пойти против воли царицы. И Атуя покорилась, чувствуя, что сопротивление бесполезно, зная, что Клеопатра жестоко отомстит ей за любовь Антония.
Хармион приказала воинам идти полосой, усаженной фруктовыми деревьями. По запаху зреющих плодов Атуя догадывалась, в какой они части сада. Ее несли небрежно: грубые руки обхватывали ноги и туловище, было неудобно, в животе появились боли. Она хотела крикнуть, — рука Хармион поспешно зажала ей рот. Атуя укусила руку, и Хармион, вскрикнув, хотела ударить девушку, но за кустами послышались голоса, и она отказалась от своего намерения.
У входа в царскую спальню Хармион остановилась, повелев воинам подождать, и поспешно вошла к Клеопатре.
У изголовья царского ложа стоял, нагнувшись, седобородый Олимп в длинной широкой одежде, в остроконечной шапке астролога с вышитыми на ней звездами; из-за пояса торчали у него дощечка писца и свиток папируса. Он покрывал розовой мазью рассеченную губу Клеопатры, Ирас бросала благовония на жертвенник Афродиты, и синеватый дымок струился вверх волнистой линией.
Царица говорила лекарю:
— Ты должен сделать, как я сказала… Потом она отойдет в черный Аменти, и Озирис решит, как поступить с ее душою… Что тебе? — обратилась она к Хармион. — Привела?
— Она здесь.
— Пусть подождет. Так ты говоришь, Олимп…
— Я говорю, великая царица, что святая земля Кем не видела еще того, что ты от меня требуешь… Неужели ты не боишься суда обитателя Запада и мучений в Аменти? Всюду о тебе говорят дурно, а в Канопской таберне я слышал…
— Что слышал, скажешь позже. Хармион, веди Атую.
— О, сжалься, царица, над нею! Твоя доброта… Клеопатра приподнялась на ложе.
— Еще слово, Олимп, и гнев мой…