Конец вечной мерзлоты
Шрифт:
Перепуганный Асаевич сначала попытался объявить радио неисправным, а потом потребовал поставить у дверей радиостанции вооруженную охрану. Однако охранники, назначаемые по добровольному желанию, в конце концов выведывали у слабохарактерного Асаевича содержание телеграмм, а потом разносили по Ново-Мариинску.
Сине-красная заря вставала над островом Алюмка, и с ледового океана тянуло мертвящей стужей. Холодный ветер подхватывал остывший печной пепел и уносил его вдоль улицы уездного центра. На реке Казачке с пушечным выстрелом трескался
Ждали лета.
— Нынешним летом все должно решиться, — сказал как-то после долгого раздумья Иван Архипович Тренев. — Похоже, что адмирал Колчак всерьез взялся за умиротворение России. Да и союзники у него солидные — Америка да Япония.
Собеседником Тренева был Грушецкий, втихомолку радующийся отъезду своего конкурента Бессекерского.
— Авантюрист! — говорил про него Грушецкий. — Вечно у него какие-то несбыточные планы, прожекты…
Тренев остерегался обсуждать с Грушецким внутреннее положение Чукотского уезда и тем более Ново-Мариинского поста.
— Адмирал Колчак, — говорил Тренев, — человек культурный и образованный. Он кидаться в авантюру не станет.
— Да речь не о нем, — отмахивался Грушецкий. — Я говорю о нашем путешественнике Бессекерском…
— Мы ничего не можем о нем сказать, пока он не вернется, — вмешалась в разговор Агриппина Зиновьевна. — А может, они возьмут и переедут Берингов пролив!
— Ну что Бессекерскому делать в Америке? — с оттенком ревности проговорил Грушецкий. — Он здесь-то не может наладить свои дела… Вернется, если не замерзнет… Вы мне, Иван Архипович, про Колчака поподробнее расскажите… Что-то о нем ранее не слыхать было, откуда он взялся? Вроде и фамилия у него не царская.
— Да я сам про него знаю только, что он ученый адмирал. Северные берега описывал… — промямлил Тренев. — Американская станция передавала телеграмму о нем… Только знаю, что собрал он вокруг себя верных монархии людей.
— Царскую власть будет восстанавливать?
— А что же еще? — пожал плечами Тренев. — С демократией не получилось, придется к старому возвращаться.
— Бедная Россия! — вздохнул Грушецкий и засобирался домой.
Несмотря на жесточайшие холода и нужду, в яранге продолжалась жизнь. Тынатваль наловчилась шить теплые унтики, которые в Ново-Мариинске в эти студеные дни шли нарасхват. Милюнэ взяла у подруги пару меховых унтиков и предложила своим хозяевам.
Тынатваль не знала, сколько стоят унтики. На глазок определили цену — примерно стоимость полплитки кирпичного чаю.
— А пусть она весь товар отдаст мне, — предложил Тренев. — А уж жиру и всего остального продукта я достану столько, сколько надо… Кончится материал — дам ей свой.
С той поры Тынатваль не знала нужды и голода.
Не разгибаясь с утра до позднего вечера, шила мех, украшала вышивкой, нанизывала цветной бисер и белый олений волос на оленьи жилы. Перед ней белым сильным пламенем горел жирник, согревая и отепляя полог. Над пламенем
Милюнэ, прикрыв плотно дверь, чтобы ветер не выдувал тепло, направилась к яранге.
В опустевшем чоттагине Тымнэро был такой же холод, как и снаружи.
— Кто там? — тихо спросила Тынатваль из мехового полога.
— Это я. — Милюнэ очистила торбаса от снега и вползла в полог.
Вот уже сколько она жила в тангитанском доме, а каждый раз с радостью входила в родное свое жилище, даже когда жирники едва освещали меховое помещение. Но сегодня в пологе старой яранги Тымнэро горели три жирника, и ласковое тепло овевало обнаженное тело Тынатваль. Тут же играла самодельной куклой тихая, застенчивая девочка, дочка Тымнэро.
— Ты бы отдохнула, — попросила Милюнэ, поймав на себе усталый взгляд Тынатваль.
— Я не устала, — вздохнула Тынатваль и отложила шитье. — Только глаза иногда перестают видеть, и тыкаю иголкой прямо в голый палец… Зато так радуюсь, что нашла работу! Все думаю: вот приедет Тымнэро и увидит — все у нас хорошо, мы не голодали, жили в тепле. Ведь он небось думает о нас, страдает, беспокоится… Если бы весточку ему дать!
— По радио послать, — усмехнулась Милюнэ. — Или писаным разговором.
— А что, можно и писаным разговором Теневиля, — заметила Тынатваль. — Он разумеет его.
— А с кем пошлешь? — спросила Милюнэ. — Да еще надо написать его, этот разговор. — Ты же не можешь…
— Да, верно, — с тихой покорностью кивнула Тынатваль и вздохнула. — Да просто устный пыныл послали бы.
— В ту сторону никто не уезжал, — сказала Милюнэ.
— И никто с той стороны не приезжал, — вздохнула Тынатваль. — Куркутские тоже никаких новостей не получали. Вот только уэлькальские рассказывали, но ведь когда это было… Зато приедет — какая будет радость!
Милюнэ трогала разноцветные лоскутки, складывала узоры…
— Как тебе хорошо! — вздохнула она. — Как, наверное, тебе хорошо! — В ее голосе слышались слезы.
— Да что с тобой, Милюнэ! — испугалась Тынатваль. — Почему ты плачешь?
— Потому плачу, что нет у меня настоящей жизни! — всхлипнув, ответила Милюнэ. — Нет у меня настоящего жилища, собственной яранги, нет истинного своего разговора…
— Ну что ты, Милюнэ, — стала утешать подругу Тынатваль. — Будет у тебя еще настоящая жизнь.
— Когда она будет? — Милюнэ подняла полные слез глаза. — Почему я не умолила Теневиля взять меня второй женой?
— Теневиль хотел, чтобы у тебя было настоящее счастье.
— А где оно, это счастье? — спросила Милюнэ. — В этом Въэне, где люди подобие человеческое теряют? Где его найдешь, счастье? Все в страхе ждут чего-то… Тынатваль, ты не представляешь, в каком страхе живут эти тангитаны!
Заметив испуганную девочку, Милюнэ через силу улыбнулась, вытерла лоскутком слезы и сказала: