Конец здравого смысла (сборник)
Шрифт:
Но, вопреки его ожиданиям, Елена Викторовна встретила его кротко, ни одним словом не намекнула на его исчезновение и позднее возвращение и даже еще сказала:
— Кушать хочешь? Я подогрела.
Кисляков растерялся, ему стало стыдно своих мыслей, с какими он шел. Но ему не хотелось упустить с таким трудом накопленное злое настроение против жены. А кроме того, ему опять пришла мысль, что Елена Викторовна боится остаться без средств и поэтому так кротка.
И чем была к нему внимательнее и нежнее Елена Викторовна, тем больше ему
Кисляков, опустив глаза в тарелку, ел, стараясь не встречаться взглядом с женой, и отвечал на ее вопросы только односложными:
«Да…». «Нет…».
Елена Викторовна, наконец, вздохнув, замолчала.
Бульдог, спавший в кресле, подошел к нему с своей противной тупой мордой и отвисшей губой и смотрел, как он ел котлету. При каждом движении хозяина он вилял коротким обрубком своего хвоста.
Кисляков, как всегда в этих случаях, сделал вид, что он не замечает взгляда бульдога. И только подумал с ненавистью, что эта дрянь за хозяина его не признает, а как только он за стол садится, так подлизывается.
На следующий день Елена Викторовна была так же тиха, кротка и даже, увидев на рукаве мужа меловое пятно, взяла щетку и сама заботливо его счистила. Кисляков, во что бы то ни стало стараясь подавить в себе доброе чувство к жене, продолжал сохранять неприступный вид. Молча приходил домой, молча ел оставленный ему обед, молча садился читать после обеда и даже брал подушку и ложился на диван, чего прежде никогда бы не решился сделать, и так же молча уходил из дома, видя в то же время, что жена провожает его тревожным взглядом.
Тетка ходила уже на цыпочках и даже перестала шопотом разговаривать с собаками, а только молча грозилась на них.
XLV
На третий день он опоздал к обеду. Елена Викторовна, подав тарелку супа и сев против него, сказала:
— Объясни пожалуйста: в чем дело?.. В первый же день моего приезда ты ушел и пропал до часу ночи. Я смолчала, я была (и сейчас продолжаю быть) кроткой, внимательной, боюсь потревожить твое спокойствие Одним словом, в течение нескольких дней я хожу, как преступница.
Тетка, как всегда при их ссорах, сейчас же на цыпочках прошла за ширму и притихла там, но, не удержавшись, чихнула.
— Все мы живем под каким-то террором, боимся дышать, чтобы не помешать тебе. (Кислякову, несмотря на раздражение, понравилось, что они боятся дышать.) И в ответ на это, — продолжала Елена Викторовна, — я получаю только холодное, замкнутое молчание.
Ее шея и грудь в вырезе платья уже покрылись красными пятнами. Уши тоже покраснели.
— Объясни, наконец, в чем мое преступление?.. — закончила Елена Викторовна в то время, как Кисляков, упорно глядя в тарелку, продолжал молчать и есть суп.
Но он почувствовал себя задетым ее словами «смолчала» и «пропал». Она, видите ли, смолчала, когда он ушел до часу ночи, точно он — ее крепостной; уже
— Мне надоела твоя постоянная опека, — сказал он зло. — Все люди ходят не только до часу ночи, а и до трех, и, вероятно, никому не приходит в голову, что они «пропадают».
— Да, но, наверное, они не уходят до часу ночи в первый день приезда жены…
Елена Викторовна, как всегда, отличалась необыкновенной логичностью, и Кисляков, готовивший целый фонтан жестоких и справедливых слов на тему о закабалении одного человека другим, запнулся за первое же ее возражение и не знал, что сказать.
Ему в голову и в сердце темной волной бросились злоба против жены, и он, чувствуя свое бессилие в логике и в то же время желание как можно больнее уколоть ее, сказал:
— Я ухожу в первый день приезда жены потому, что у меня невозможные условия для работы, потому что вместе со мной в комнате всякие тетки и собаки!
Он выпалил это, сорвался с места и стал возбужденно ходить по комнате. Руки у него дрожали, он то и дело проводил ладонью по своим коротким волосам, задирая их назад.
Елена Викторовна, посмотрев на него, спокойно и твердо сказала:
— В этом ты лжешь. Полторы недели ты был без меня, и у тебя настолько была возможность отдыхать и работать, что пропустить один вечер в день моего приезда для тебя не составляло бы никакой потери. Потом условия такие не у одного тебя, а у всех, и казнить меня за это просто нечестно и непорядочно. И не тебе бы мне это говорить, потому это я всегда больше всего заботилась о твоей работе, ради этого я сама превратилась в кухарку и судомойку, сама стираю, штопаю твои носки. Но ведь ты давно уже не работаешь…
Кисляков на каждую ее фразу мысленно возражал ей. А относительно носков он мог бы сказать, что если бы ее не было, он бы имел возможность покупать новые носки, и тогда не было бы необходимости ходить в штопаных.
— Одним словом, я знаю только одно — что в совместной жизни я утратил всякую возможность работы над собой, — сказал он, зная что ничто не может причинить такой боли и оскорбления жене, как эта фраза.
У Елены Викторовны от неожиданного оскорбления даже выскочил из ее свернутой в орешек косы хвостик из волос и торчал вверх, качаясь при каждом ее движении, чего она не замечала.
— А, вот как?.. — сказала она тихо. — Значит, попросту говоря, прикажете мне убираться? Да?..
Кисляков, не отвечая, продолжал раздраженно ходить, а потом и вовсе сел к письменному столу спиной к жене. Он был доволен, что она сама поставила точки над «и», так как ему, интеллигентному человеку, было бы неудобно сказать жене, чтобы она убиралась от него. Теперь же ему достаточно только промолчать, покрепче закусить губы и раз в жизни иметь силу выдержать позорную и недостойную интеллигентского сознания позицию до конца.