Конец здравого смысла (сборник)

Романов Пантелеймон Сергеевич

Но дело в том, что Полухин не магнат, имеющий свои владения, а партийный человек, которого пошлют, куда найдут нужным, и пошлют одного, а не со штатом, хотя бы в лице одного Кислякова. Так что практически, реально, испытание «моей верности» — это полная чепуха.

А вот пойти в ячейку и постараться убедить ребят, чтобы они не делали глупостей, если еще не поздно, — это другое дело. Они скажут: «Ты, конечно, защищаешь его потому, что он твой друг». Тут можно возразить, что им руководит не дружба, от которой он ни одной минуты не

думает отрекаться, а просто справедливость.

Они скажут: «Для нас, марксистов, грош цена справедливости, ради которой приходится покрывать неправильную линию руководства».

Но пойти к ним непременно нужно. И при этом нисколько не скрывать своих симпатий к Полухину.

Только с какой фразой войти? Если войти и сказать: «Вы что же, с ума сошли — отводите хорошего работника?..».

Эта фраза может, пожалуй, зацепить их самолюбие. Они посмотрят на него с оскорбительным удивлением и скажут:

«А вам-то какое дело? Вы что нам, товарищ или партийный, что позволяете себе делать такие заявления и еще в такой форме?».

На это можно сказать, что, конечно, он считал себя их товарищем: с кем они папироски на окне курили? Кого приняли в свою среду и говорят ему «ты», называют товарищем Кисляковым?

Но папироской на них, пожалуй, не подействуешь и попадешь в глупое положение. Тогда можно войти и иронически сказать, не напрашиваясь ни на какое товарищество: «Здорово вы размахнулись! Так вы скоро, пожалуй, всех ценных людей разгоните».

Кисляков по привычке говорил это сам с собой вслух, ходя по темному коридорчику внизу около архива, где никого не было. Он хотел было придумать еще какую-нибудь входную фразу, но в это время сверху показались двое технических служащих, которые несли вниз тяжелый ящик. Они даже остановились и с удивлением посмотрели на Кислякова, как будто тот разговаривал с невидимыми духами.

Он покраснел и, пробежав мимо них, неожиданно для себя прямо вошел в комнату ячейки. Там сидели Чуриков, торопливо писавший что-то под диктовку Маслова, который ходил по комнате и ерошил волосы, — и еще двое комсомольцев.

— Здорово вы размахнулись! — сказал Кисляков, войдя в комнату. Маслов рассеянно на него оглянулся.

Кисляков вдруг почувствовал, что его фраза рассчитанная на другую, не деловую обстановку, сейчас прозвучала несколько дико, так как люди были заняты спешной работой.

Чуриков, очевидно, понял эту фразу не в ироническом смысле, а в поощрительном, и сказал, на секунду оторвавшись от писания:

— Да. Мы и сами не ожидали, что победа будет на нашей стороне, а не на стороне Наполеона (так прозвали Полухина за его диктаторские замашки).

Кислякову показалось невозможным разъяснить, что он сказал это вовсе не в поощрительном, а, наоборот, в осудительном и ироническом смысле. Тем более, что люди отнеслись к нему с доверием, как к своему стороннику, и неудобно было бы при таком их отношении к нему взять да сказать: «Я не ваш сторонник, а сторонник товарища Полухина, и вовсе не думаю

вас поощрять».

Поэтому он только сказал:

— Я тоже не ожидал. Ловко сработали.

— Да ведь ты, кажется, дружил с ним? — спросил один из комсомольцев.

Кисляков увидел, что спокойные холодные глаза Маслова при этой фразе остановились пристально на нем. Он почувствовал жуткий толчок в сердце, как будто он пошатнулся, стоя на краю отвесной пропасти. Но сейчас же собрал себя отчаянным усилием воли и равнодушно сказал, пожав плечами:

— Что значит «дружил»?

— Постоянно был вместе с ним.

— Постоянно… постоянно и телега с лошадью бывает, но из этого еще нельзя заключить, что лошадь дружит с телегой, — сказал он. И в первый раз ясно почувствовал, что честность мысли нарушена под влиянием мгновенно охватившего его непобедимого животного страха.

Все засмеялись. А он при этой удачно сказавшейся фразе едва удержал свой спокойный и безразличный вид. При этом он, не торопясь, хотя у него дрожали руки, достал папиросы, молча протянул коробку ближайшему комсомольцу, и они закурили, а Маслов стал снова ходить и диктовать.

Потом остановился против Кислякова и сказал:

— Ты ведь здорово смекаешь в деле?

— А что? Немного есть.

— Не немного, ведь вся работа по твоей идее проведена.

— Ну, ты уж заливаешь слишком, — сказал Кисляков, выпуская дым колечками и рассматривая их.

— Нет, в самом деле, — сказал серьезно Маслов, — мы тебя выдвинем на пост замдиректора.

Кисляков чуть не уронил папиросу, так как обжегся ею, услышав эту фразу. И, не произнося ни слова, только утирал рукой обожженную губу.

Он почувствовал вдруг к Маслову, которого втайне не любил и боялся, волну горячей привязанности, почти любви. Как он раньше не понимал этого человека, и его твердость и подозрительность считал направленными против себя? Теперь эта твердость и подозрительность стали для него высшим достоинством Маслова, так как особенно редко и дорого то, что такой человек обратил на него внимание, выделил его из всех остальных и доверяет ему — интеллигенту — больше, чем Полухину.

— Ладно, — сказал равнодушно Кисляков, только я один работать не буду, а буду всех вас впрягать в дело.

— Это только и желательно, — сказал Маслов. — Нам Наполеоны не нужны, нам нужны работники с коллективистическими навыками, с общественностью, а не с делячеством. Ну, значит, решено: мы выставляем твою кандидатуру.

— Я одно могу сказать: что если я в деле чего-нибудь не соображу, зато положиться на меня можешь, как на самого себя.

Ноги его уже не могли оставаться в спокойном состоянии, они стремились сорваться с места и нести его куда-то в неопределенном направлении. Кисляков, сдерживая себя и стараясь не издать какого-нибудь неожиданного звука горлом от клокотавшего в нем чувства радости жизни и признательности к неожиданно высоко оценившим его людям, вышел из комнаты ячейки.