Конец "Зимней грозы"
Шрифт:
Дверь захлопнулась. Все молча на нее смотрели.
Рано утром подполковник наказал Кочергину вернуться к штабной писанине, журналу боевых действий и карте. Надо было обозначить боевой путь части до Верхне-Кумского. Разделавшись с запущенной отчетностью, за полдень лейтенант взялся за краски. После Старого Рогачека заниматься картой ему ни разу не приходилось. На зеленовато-коричневом муаре, пестревшем отметками, обозначениями высот, кошар, хуторов, поселков, ферм, названиями станиц и других всевозможных населенных пунктов, причудливо ломаясь,
Щурясь от нестерпимого блеска солнечного дня, Кочергин откладывал кисть и принимался за химический карандаш, чтобы исписать крупным неровным почерком, уж очень не соответствующим каллиграфическим образцам заполнения штабных форм, одну-две страницы в толстом немецком гроссбухе. Затем снова брался за кисть.
Время летело. Встретившись с такой же красной стрелой у хутора Советского и завязав остроугольную петлю у деревень Карповка и Мариновка, лента после Рогачека устремилась к Дону и, отскочив у Ляпичева от железной дороги Сталинград — Лихая, через Немки вонзилась в излучину Дона.
Здесь на зелено-голубых черточках и точках, обозначавших лесисто-болотистую местность, она сделала несколько острых изломов по берегу реки и, постепенно утончаясь, вдруг стремительно ушла на юг, вниз по течению Дона, вдоль таких же черточек и точек, облепивших левый берег реки. Достигнув впадения в Дон Аксая-Есауловского, лента капризно изогнулась вверх по его течению, постепенно отошла от реки и, повернувшись на север, снова разбилась на ручейки, заструившись по оврагам и балкам вокруг поселка Верхне-Кумский.
Когда Кочергин размещал на ленте последний черный ромб, обозначавший место боев полка, в автобус вошел хмурый Орлик.
— Хошь взглянуть, как фашист нас стращает? — протянул он Кочергину помятый листок. — «Рама» сбросила. Вроде бы прочистили им мозги, ан нет, мало! Но все же разобрались, кто с ними воюет.
Развернув листовку, Кочергин быстро пробежал:
«Мы знаем, что в трудную для Советов минуту они бросают против нас свои танковые и механизированные войска и что у вас — 4-го механизированного корпуса вскружилась голова от успехов. Но вы ее лишитесь, потому что ваши бригады на издыхании, и лучше не оказывайте нам сопротивления, все равно вы все будете уничтожены».
— Для самоободрения, что ли, пишут? — бросил он в печь скомканный листок. — Обескуражили их, не ждали они такого отпора на Аксае… Ну а с Лубенком разобрался?
— Чего там… Он давно на примете. Заячья душонка! Чуть что, в кусты горазд… Предложил комполка его к Вулыху за стрелка-радиста посадить. Подполковник с ним крепенько побеседовал, а потом сразу в Черноморов уехал. Не знаю пока, что решил. Повременим.
Увлеченно работая над картой, Кочергин снял комбинезон, до конца расстегнул ворот гимнастерки, закатал выше локтей рукава — так было удобнее.
Комроты посмотрел
— Слушай, Юра, что это у тебя за гимнастерка? Летняя, третьего срока! Никакого вида! Ты что, зимнюю не получал?
— Где? В запасной-то части? Ты, верно, не знаешь, как я в полк попал. Только комбинезон и шлем выдали.
— Погодь-ка! — поднял Орлик крышку багажника и вытащил свой чемодан. — У меня гимнастерка, вот, лишняя. Шерстяная. Только раз в Саратове и надевал. Держи!
— Спасибо, Коля! — Кочергин несмело развернул на столе тщательно отутюженную гимнастерку и тут же усомнился, что сможет на себя ее напялить. Уж очень мала. — У меня такой еще не было. Неловко брать. Не обижаешь себя?
— Считай, тебе от офицеров полка подарок. Ты у нас деловой, как веник. За все берешься, заслужил! К тому же примета добрая. В рубахе дырка от ордена. Вишь? Значит, сам, как я за Рынок, скоро получишь. Ну вот, совсем другой вид… Чуток в плечах тесновата и рукава немного коротки, — безуспешно дергал он то за один, то за другой обшлаг, не замечая, что ворот не сходится. — А старую — в печку, давай сюда!
— Карту посмотри. Я вроде ее закончил! — поспешно переключился Кочергин, предусмотрительно пряча за спину старую гимнастерку.
— Сейчас, все своим чередом… Это что ж, не менее четырехсот километров боевого марша на своих катках! — присвистнул он, склонившись над листом. — Еще немного, и наша дорога снова сюда, к Ергеням, откуда начинали, колечком вокруг калмыцких степей завяжется. А толково получается! Ну, молодец!
— Не нравится мне сегодняшнее затишье, — переменил тему польщенный Кочергин. — Зловещее какое-то. Погода ясная, а немцы бомбили только на рассвете. И то лишь за Аксаем.
— От потерь, видать, обалдели. Не ожидали такого отпора. Все же знать бы, что он затевает.
— Что? Удар свежей танковой дивизии. Тот Хаген говорил…
— Эх! Сейчас бы подкрепить нас чем, тогда с Аксая не сдвинешь. Но всем хорошая мысля приходит чаще опосля!
— Комполка, однако, сказал, будто на Мышкову свежая армия двинута. Гвардейская. Прямо с колес топает. Если не треп.
— Ну-у? Тогда живем! Только поспеет ли…
— Но, кажись, напрасно сболтнул! Предупреждал он меня. — Орлик потупился.
Оговорка Орлика покоробила Кочергина, но он смолчал. Орлик, видимо, почувствовав натянутость, отвлекая молчавшего Кочергина от его мыслей, рассказал, как поступал в танковое училище.
— Курсантом стал благодаря нахальству, — хохотнул он. — Срезался на экзаменах, но на занятия, несмотря на то, что в списках слушателей не числился, пошел и в конце концов оказался зачисленным. Явочным порядком, — смеялся он. Кочергин тоже.
— Товарищ помначштаба! Готово, можно перебазироваться! — просунул голову в дверь Миша.
— А санчасть? Тоже готова? Сбегай-ка к Кузьминскому: его машины с нами пойдут. Спроси, не надо ли чем помочь. Быстро!
Дверь захлопнулась и тут же распахнулась снова.