Конечная. Городская лирика
Шрифт:
Вдруг разразиться, вихри влаги вспенить
И, белым вспыхнув, оседать на дно.
– Спроси, спроси, о чем мой главный страх,
О ком бессонно думаю, тревожась,
Какой дорогой боли, тропкой травм
Несу себя сквозь время осторожно?
Себя в рутине быта потерять
И потонуть в болотной, монотонной,
Нелистопадной ряске октября.
Чье фото на экране телефона
Мизинцем глажу? Метеобюро
Подглядывает в окна воровато.
И плюш подбрюшья неба распоров,
На
– Чего боишься?
– Злой осенней тьмы,
В которой вместе не проснемся мы.
Дорожная колыбельная (заговор)
Ветер кутал трассу в синюю вуаль,
В звездный ласковый люстрин туманных сумерек.
Колыбельный ритм, древний ритуал.
Под шуршанье шин уснули – словно умерли.
Темнота. По обе стороны – пустырь.
Тьма за знак цеплялась, обрываясь клочьями,
Большелобые кабины опустив,
Фуры спят, бочины грея у обочины.
Горы дремлют, вьётся лентой серпантин
Расстилается к востоку в небо лестницей.
Спят убогие кафешки на пути,
Большегрузу вслед старуха перекрестится.
«У Надежды», «Путник», «Омни» и «Роснефть»,
Запылённые ларьки шиномонтажные.
И, к земле припав, столетне обомшев,
Деревеньки спят, завёрнутые пашнями.
Полотно дороги, в трещины осев,
Рассыпается фонарным электричеством.
И мы тоже спим на крайней полосе,
На изломанной постели металлической.
Ласковый свет из витражных окон
старой базилики льётся на стены
ясным, прозрачным медовым соком
солнца, и томной апрельской ленью
дышат сады, расцветая в вечность,
кошка – текучая струйка дыма -
прячется в тень.
Обжигая плечи,
первый весенний загар обнимет
улицы – строки мартиролога.
Не был он мной за амвоном воззван,
но в переулке
я видел
Бога.
Там, где он шёл, распускались розы.
Лужи тонким льдом остеклило. Все лило-лило, перестало.
Сдался город в плен, обессилев, и не распрямился, усталый.
Талая вода под ногами, жалость и тоска сердце ржавят,
Мой райцентр – Тартар и Гаммельн – горд, высокомерен, державен.
Осень ребра грызла пираньей, съела подчистую всю мякоть.
Есть ли красота в умираньи?
Есть.
И постарайся не плакать.
Зябко. Противно. Дождливо. Осень.
Фрезерный цех оживает в восемь, пасти раззявят станки-капканы.
Старый вервольф Никодим Иваныч тих, молчалив, на движенья скуп.
Два через два – по звонку
Два через два – волколаком в лес.
Сердце изгрызла судьба-волчица – мать умерла, столько лет учиться жить одному, ведь ни с кем нельзя, вот хоть котенка в квартиру взял – что-то совсем от тоски заело, пусть он по полу гоняет мелочь.
И, заводскому гудку вторя сиплым, утробным, кошмарным воем, падать в прыжке на четыре лапы, жадно слюной на газоны капать, старую рвать на груди спецовку, глухо когтями по лужам цокать.
Выйти из леса – как из запоя, голым, продрогшим, в грязи по пояс, угли в глазах виновато пряча, землю и кости трясти из гачи, кровь вытирая с усов украдкой. Стыдно до слез, но чертовски сладко.
И, беломорину разминая, в стыль жестяного нутра трамвая в злую толпу суть свою отрицать, не перекинулись до конца – справа у дяденьки нет лица, слева у тетеньки нет души, надо в кроватке таких душить, надо щенками топить в ведре, чтобы потом не сходили с рельс.
После работы тянуть чифирь, шерстью помех прорастать в эфир.
И заглушает мурчаньем шорох маленький зверь на руках большого.
Всё сказка и чудо – что церкви Дамаска, что спрут-мегаполис, что виндзорский Аскот,
Пока не замылен взгляд.
Завистливо смотрят земные синицы, и.о., суррогаты, эрзацы и вице-,
В созвездие Журавля.
Жемчужные искры на небе так близко, таблетку луны режу строго по риске —
Селенодиазепам
Спасёт от мигрени. Смог скатом на крышах пластается, душит, клубится и дышит.
Спиралью бежит тропа.
И гидра за ноги кусает Калипсо, когда начинают свистеть и кис-кискать
Асуры Плеядам вслед.
И жизнь отрезвляет, безмыслие лечит,
Но мифами вымощен путь через вечность,
А смерти
и вовсе нет.
Город полон фонтанами, акациями, деревянными декорациями, павильонами, пластмассовыми парижами и лионами, реквизитом для кинопроб, экшн-камерами гоу-про, бесконечными вариациями судеб, чист, искрист, серебрист, изумруден.
/Здесь люди набело не живут, с первого дубля нельзя снимать, кто-то – из раннего Джона Ву, кто-то – из старого синема/
Вот Тосенька-соседка, дерзкая, приметная: «Хочу халву ем, хочу – пряники, хочу – с Русланчиком еду в кальянную, вчера весёлые, смешные, пьяные домой вернулись совсем затемно».
Вот Людмила Прокофьевна: «принесите-ка-Верочка-скорее-кофе-нам», ищет по оупенспейсам инфантильного Анатолия, да всё не то, карьеристы да алкоголики.