Конго
Шрифт:
Я был далек от того, чтобы разделять эти олимпийские чувства. Я находился в полном смятении и, словно обладая даром провидения, уже знал, что ничего хорошего не может выйти из этой бесчеловечной затеи. На научном поприще мне приходилось участвовать во многих странных экспериментах, но никакой из них не сравнится с этим кесаревым сечением, проделанным в самом центре конголезских джунглей.
Я не помню теперь, какую дозу хлороформа мы использовали. Значительное количество, конечно, было пролито, и к концу операции бутылка стала совсем легкой. Таким образом, помимо всего прочего мы сократили агонию животного: из искусственного сна оно перешло в сон смерти. Детеныш
Я легко представляю себе, как это произошло: она встала, начала нас искать и наткнулась на туземца, несущего детеныша обезьяны, сморщенное лицо которого странным образом напоминает лицо человеческого младенца. Она вырвала новорожденного из рук Соломона — так звали туземца — и по ассоциации идей перенесла на это хрупкое создание материнскую нежность, лишившуюся недавно своего предмета. Маленькая горилла цеплялась за нее изо всех сил. Увидев Елену, я сразу же понял, что ее сердце усыновило этого младенца.
— Посмотрите, — сказал я профессору.
— Итак, — ответил он, распрямляясь, — она его приняла.
Я никогда не узнаю, какая мысль владела моим учителем, когда он затеял эту операцию.
А Елена, сознавала ли она свои поступки? Но что нам известно о Елене? С ее двойственным происхождением и кровью, насыщенной экспериментальными сыворотками? Ле Гран полагал, вероятно, что решение этой проблемы отыщется позже.
— Отведите ее в дом, — сказал он, — а мне пришлите пробирки и спиртного.
Он вернулся уже на закате; при его появлении Елена произнесла лишь одну фразу:
— Он мой.
В следующем году мы возвратились в Брюссель. Теперь нас стало четверо, так как для Елены это была не горилла, это был ее ребенок. Профессору пришлось употребить все свое влияние в Пароходной Компании, чтобы получить каюту, которую она могла бы разделить с этим необычным пассажиром. Малыш гориллы начинал выть, как только она делала вид, что собирается его оставить.
Елена звала его «бэби». Профессор тоже, время от времени. Я по мере возможности избегал говорить об этом. Я ничего бы не имел против, если бы она обращалась с ним как с ручным животным, но он спал в ее постели, в то время как Ле Гран жил со мной в одной каюте. Елене было тогда двадцать лет. Я не стану рассказывать о восьми последующих годах, это составляет тему, на которую предпочитают не распространяться.
Так же ничего я не скажу о нашей совместной жизни с «этим», которому теперь исполнилось девять лет. Но напомню, что Елена была красивой, профессор уже немолодым и обычно очень рассеянным. А я не был создан иначе, чем другие мужчины. Что касается подростка гориллы, то он нас ненавидел в одинаковой степени, профессора и меня, а был он уже намного сильнее, чем мы…
Елена одевала его как мальчика соответствующего возраста: в матросский костюмчик и даже с носками и обувью; ел он с нами за столом, лицо у него было морщинистым, как у старика. Он продолжал спать в комнате Елены, а профессор ложился в своем кабинете. Кожаная постель Конго с простынями и одеялами располагалась в углу комнаты, что в случае с ребенком являлось бы недопустимым. Елена с женской непоследовательностью относилась к нему в одно и то же время как к человеческому существу и как к собаке. Но Конго не был собакой. Он испытывал любовь и ненависть первобытного человека, поскольку, если по происхождению он являлся человекообразной
Я сознательно употребляю слово «влюблен». Его чувства не были сыновними. На богатой протеинами пище он рано созрел. Хотя его обхождение с Еленой напоминало поведение ласкового ребенка — он цеплялся за ее руку, юбки, забирался на колени, обнимал за шею и целовал в губы, — в его глазах, когда он думал, что на него не смотрят, читалось желание. Он испытывал свои силы в наше отсутствие. Он больше не ломал вещей — уже миновал эту детскую стадию, — но однажды я застал его за тем, что он нес дорожный сундук в вытянутой руке без малейшего усилия, а весил тот семьдесят пять килограммов. В эту пору он имел объем груди метр сорок, рост метр шестьдесят и вес восемьдесят пять килограммов. С того времени он стал гораздо сильнее.
Сначала говорили, что это несчастный случай, потом решили впутать меня. Мотив найти было нетрудно: ревность. Ревность к его жене, к положению, которое мой учитель занимал в научном мире, — утверждали так. Но в день трагедии я некоторое время отсутствовал — нужно было прочитать лекцию, — иначе ничто бы меня не спасло: он назначил меня душеприказчиком и завещал свои книги и рукописи. И вот я не только потерял самого близкого друга, но и едва не был обвинен в убийстве.
Ничто больше не препятствовало моей женитьбе на Елене. Какой же нормальный человек мог бы жить рядом с молодой красивой женщиной — да еще в таких странных обстоятельствах — и не влюбиться? Кроме того, Елена не умела обходиться без меня, даже когда Ле Гран был еще жив, а после его смерти и подавно. Я оберегал ее от внешнего мира — ее и Конго. Она продолжала быть без ума от этого мерзкого животного, и ничто не могло оторвать ее от него, даже любовь ко мне.
Ле Гран необъяснимым образом выпал из окна. Квартира, в которой мы жили, находилась на пятом этаже. В руках он держал кувшин для воды. Я очень хорошо представляю себе, как он поскреб кончиком пальца землю в цветочном горшке, прежде чем полить ее. В последнее время он как-то очень быстро одряхлел. Он не должен был услышать входящего в комнату Конго — передвигался тот с легкостью кошки, да и пол был покрыт ковром. Я представляю эту сцену так явственно, словно сам при ней присутствовал: руки чудовища, обрушившиеся на моего учителя, его крик и звук разбивающегося об асфальт тела…
Я уверен, что и Елена так же точно, как я, знает убийцу своего мужа, — но ни разу нам не хватило духа заговорить об этом. И я знаю, что теперь она боится за меня. Она никогда не оставляет меня одного с обезьяной. Я подумывал отравить его мышьяком, но Елена бы догадалась об этом, так как у нее достаточно медицинских познаний, и она посчитала бы меня убийцей — убийцей ее сына. Я собираюсь применить альбумин, пяти кубических сантиметров вполне хватит.
Это опасная игра; но может, случай будет на моей стороне. Ожидая, я всегда вооружен под предлогом, что по ночам мне приходится бывать в мало безопасных местах. Елена как-то сказала:
— Пистолет мешает тебе. Он мнет костюм. Зачем ты его постоянно держишь при себе?
Это браунинг тридцать второго калибра. Я даже не знаю, могут ли его пули остановить нападающего. Все же он меня немного успокаивает. Но сегодня я ощущаю, как тревога обретает явственные очертания, хотя и не в состоянии определить, что именно мне угрожает. Поэтому я оставил научный труд и пишу это письмо. Нужно, чтобы кто-нибудь знал.