Кони пьют из Керулена
Шрифт:
— У меня важный разговор к тебе, мама, — сказал Максим, присаживаясь к столу.
— Я жду этого разговора, сын, — ответила она, стараясь унять бег сердца. Невольно подумала: давно ли ее Максимка был совсем крохой. Одетый в белую байковую распашонку — белый цвет, по преданиям, счастье приносит — он беспомощно барахтался в кроватке. Встречая ее, пахнущую солнцем и степью, он широко распахивал свои синие, как у отца, глаза, смешно таращил их и раскидывал, словно собираясь крепко обнять ее, свои пухленькие непослушные ручонки. Рос Максимка вольным верблюжонком. Теперь вот «важный разговор» у
— Скажи, мама, кем же мне все-таки стать? — Максим пригладил мягкие светлые волосы. — Какую профессию выбрать?
— Разве ты не выбрал? — озадаченно спросила Алтан-Цэцэг и обернулась к сыну. Удивление ее не было поддельным. Она знала, что Максимка увлекается физикой и давно, чуть ли не с седьмого класса, мечтает «приручить электрическую искру вплоть до грозовой молнии». Это увлечение пробудил в нем школьный учитель, великий фантазер и мастер на всякие опыты (Эдиссоном его прозвали в школе), а укрепил сосед-машинист турбины на электростанции. С ним Максимка не раз ходил на дежурства. Однажды в «Дружбе» Максимке удалось наладить старенькую автомашину. Молодой неопытный шофер пришел в восторг.
— Да ты, брат, настоящий механик! Из тебя, знаешь, какой водитель получится?
Узнав, что «механику» всего лишь четырнадцать лет минуло, шофер присвистнул:
— Голова!
Сыном орла и лисицы назвал Максимку старик, которому Максим повесил в юрте молнию в стеклянном пузыре.
— Почему орла и лисицы? — не понял Максимка похвалы.
— Потому — объяснил старик — что ты не обижен ни разумом, ни хитростью. Смекалистый парень.
Всего один миг потребовался, чтобы вспомнить эти события.
— Выбрать-то выбрал, — раздумчиво ответил Максим на вопрос. — Но можно и перевыбрать. Не пойти ли мне, мама, в военное училище?
— В военное? — спросила Алтан-Цэцэг, стараясь скрыть свой испуг. Сама эта мысль для нее была и неожиданной и горькой. — Почему в военное?
— В Завещании…
— Твой отец был глубоко мирным человеком. Он мечтал о садах на Керулене, о пшеничных нивах…
Сказала о пшеничных нивах, и в сознании полыхнуло новое воспоминание.
Стояли на Керуленском мосту. Время было перед самой войной. У Максима тревожное настроение. Вдруг он спрашивает: «Ты видела когда-нибудь, как наливается колос, как созревают хлеба?» — «Не видела». — «В такое время ночами зарницы играют в небе, а земля пахнет полынью и медом». Помолчал, тоскливо добавил: «Наверное, другие зарницы заиграют, зарницы войны…» Предчувствие не обмануло солдата…
Алтан-Цэцэг ладонями провела по глазам, как бы снимая далекое видение, проговорила:
— Насколько я понимаю, механик или инженер-энергетик в любое время может стать воином. Но воин, солдат, не всегда может приобрести профессию по душе. Не кажется ли тебе, Максим, что ты можешь уйти от своей мечты, можешь утерять себя? Если такое случится, то ущерб не только себе нанесешь, но и государству…
— Пожалуй, ты права, — не сразу, но все же согласился Максим. Он поверил словам матери. А поверив, поднялся и, сильный, молодой, красивый, как отец — Алтан-Цэцэг залюбовалась сыном — упругой походкой прошелся по комнате. Весело сказал:
— Да, ты права, мама. Пойду в энергетический. Буду проситься в Московский.
В
Когда занялась заря, Максим подошел к окну, постоял возле него, чего-то ожидая и над чем-то раздумывая, потом, широко распахнув створки, торжественно и громко сказал:
— Включаю Солнце!
И в ту же минуту большой и ослепительно яркий шар стал выкатываться из-за сопки Бат-Ула, разбрызгивая над городом яркие лучи. Солнечным светом залило комнату.
— А отец у меня, — казалось ни с того, ни с сего, безо всякого повода заявил Максим, — хороший был человек. Верно, мама?
— Верно.
— И ты у меня хорошая, — весело добавил он и, не давая Алтан-Цэцэг ничего ответить, схватил ее за руки, приподнял со стула, закружил по комнате и в радостном исступлении закричал: — Хорошая, хорошая, хорошая!
— Максим, сумасшедший! — только и смогла сказать Алтан-Цэцэг, когда сын бережно усадил ее на стул.
— А теперь будем чай пить, мама. В народе есть поверье: когда пьешь чай с хорошим человеком, то мысли этого человека к тебе переходят. Вот я и хочу кое-что позаимствовать…
— Ты и мудрости успел нахвататься, — засмеялась Алтан-Цэцэг, разливая из электрочайника подогретый, душистый, забеленный молоком чай.
— И еще я хочу, мама, — шутливое настроение Максима сменилось теперь серьезной раздумчивостью, — побывать в тех местах, где проходил свою солдатскую службу мой отец. В первую очередь за Керуленом, под сопкой Бат-Ула. И не когда-нибудь потом, а сегодня, сейчас.
С жадным любопытством, с неослабным вниманием я слушал Алтан-Цэцэг, открывая перед собой новые страницы ее жизни. Мне казалось, она совсем забыла о письме из Дархана. Боясь вспугнуть ее воспоминания, я все же осторожно кашлянул. Мне не терпелось узнать, кто же этот инженер-строитель, что назвал себя другом и командиром Максима Соколенка, кто вспомнил и мартовскую бурю и монгольскую девчонку с русским именем Катюша.
Алтан-Цэцэг поняла меня. Виноватая улыбка тронула ее губы.
— Что же это я? Увлеклась воспоминаниями.
Придвинула к себе письмо, глянула в него.
— Инженера того зовут Ласточкиным.
— Ласточкин? Сержант Ласточкин?!
Командир связистов сержант Ласточкин после войны стал инженером-строителем, и судьба снова забросила его в Монголию. Но уже не с оружием в руках, не для защиты братской Страны, а с логарифмической линейкой и теодолитом.
Сержант Ласточкин строит новый социалистический город Дархан! Солдат и строитель! В этом есть что-то символическое. Таков уж наш человек: сегодня солдат — завтра строитель. Если понадобится, строитель снова станет солдатом.
…Батарея стояла у Центральной переправы через Халхин-Гол. Каждое утро с восходом солнца над высотой Палец, над сопкой Ремизова появлялись японские бомбардировщики. Они шли на переправу. Но встреченные огнем батарей всего дивизиона еще задолго до подхода к дели, разламывали строй, кидали бомбы, куда попало и убирались восвояси. Лишь отдельным бомбардировщикам удавалось прорваться к переправе. Но прицельного бомбометания не получалось — мешал кинжальный огонь зенитной батареи, стоящей здесь, у самой переправы.