Кони в океане
Шрифт:
— Как я рад, черт возьми, что вы нашли время заглянуть ко мне, — с азартом говорил лорд Лэнгфильд. — Хозяин ваш молодец, что привез вас. А вы молодцы, что приехали с рысаками к нам в Англию. Нам надо, надо поднимать у себя рысистый спорт. А Россия классическая страна бегового дела. Граф Орлов покупал для своего завода лошадей герцога Камберлендского. Долг платежом красен!
И тут же тень набежала на лицо лорда Лэнгфильда. Листва прошелестела над нами. Лорд Лэнгфильд взмахнул руками. Весь двор стал театром. Под деревом зеленым был произнесен монолог.
— Ах, слишком много нашей же породной крови утекло за океан!
Вывоз племенных английских жеребцов
— А ведь это все наше, наше! Семнадцать ведьм на дышло! — заключил президент рысистой ассоциации свою речь, а семнадцать ведьм и одно дышло — это, как пояснил нам позднее управляющий, ругательство старинное, чуть ли не пятнадцатого века.
— Мне очень жаль, что я почти ничего не могу вам показать в имении, — с еще большим азартом продолжал Лэнгфильд, — эти похоронные почести, будь они прокляты.
Он сделал рукой «фьють!».
— Дешевле жить, чем умереть!
— Но у вас, сэр, здесь мы и так видели много интересного. У вас, как в «Томе Джонсе»…
— Что? «Том Джонс»? Ха-ха-ха, черт возьми, семнадцать ведьм! — и лорд Лэнгфильд чуть было не покатился по земле.
Но Гриша сурово посмотрел на Лэнгфильда.
— Тоже мне лорд, — сказал он уже в машине, когда мы уехали, так и не дождавшись ушедшего за гвоздями кузнеца, — никакой породы не чувствуется.
В день приза мы старались делать все как можно обычнее, чтобы не тревожить лошадей. Но они, с утра еще ничего не подозревавшие и послушно хрустевшие овсом, ко второй кормежке уже угадали призовую езду. Угадали даже, кому бежать — по малым порциям. И Тайфун вовсе отказался от спартанской подачки, а Эх-Откровенный-Разговор, напротив, капризно стал долбить в стену, требуя полного рациона. Навоз у них сделался жидким и вонючим.
Перед лошадьми расхаживал Катомский.
— Старый и больной, — говорил он, — я вообще могу отказаться от езды. С какой стати! Все постиг, все выиграл, левая рука у меня почти не действует, вожжи держать трудно. Я говорю тебе совершенно серьезно, — не унимался Всеволод Александрович, — что готов отказаться от сегодняшней езды. Пусть едет кто угодно. Ты садись.
Он плюнул.
Тут же стоял уже сам к нам приехавший кузнец, готовый выполнять указания мастера, готовый всякий раз вставить «Да, сэр», «Слушаю, сэр…». Но прежде чем ковать, нужно было проверить вес подков. Родион что-то не ладил ходом: задние ноги ему, кажется, только мешали, в особенности на старте и в поворотах.
Катомский, разрядившись несколько на мой счет и напевая «Алло, алло, милорд», что значило «Все вы, вместе взятые, виноваты в моем скверном настроении», достал аптекарские весы и сосредоточился над ними. Кузнец стоял словно в карауле над гробом. Где же оно, последнее слово судьбы?
— Скажи ему, — решил, наконец, Катомский, — пусть зацепы не трогает.
Понимая минуту, я открыл рот и — забыл по-английски «зацепы». Грозовая атмосфера призовой конюшни сделалась электрической.
— И на лошади ты сидишь, — заканчивал Катомский обличительную речь, — как кот на заборе!
Попутно он намылил мне голову еще и за то, что я пренебрег старинным беговым правилом не выносить из конюшни в день приза ничего, даже мусора.
Конюшенный
14
Гандикап, или фора, которую одна лошадь дает другой на старте — по расстоянию, весу наездника и всяким другим условиям.
Пестрота повозок, наездничьих «цветов», конских попон и мастей на конюшенном дворе увенчивалась форменным фраком и цилиндром верхового, чья обязанность церемониалом выводить лошадей на старт. Маршал (так называется эта должность) имел вид духовника, исповедующего жертву последним. К нам он подскочил легким галопом и, приподняв над лысиной цилиндр, предупредил, что среди десяти участников Гриша на Тайфуне принимает третьим в первой шеренге, а Катомский на Эх-Откровенном-Разговоре седьмым — во второй.
Подошел босс и произнес одними губами:
— Вы должны понять… Хотя и в лучших традициях нашего национального спортсменства, но против вас поедут все сообща. Мой долг…
— А я, — огрызнулся Катомский, — знаю такие штучки, что все содрогнутся!
Путаясь в рукавах, словно впервые в жизни, он натягивал камзол. До трех раз поднимал ногу, все не решаясь сесть на беговую качалку. Наконец, стариковски кряхтя, уселся и медленно, с ноги на ногу, двинулся в сторону гудящих трибун. Смотрел не на лошадь, а все больше назад, на колеса, будто опасаясь, что они отвалятся. Солнце, по мере того как Катомский панорамно пересекал двор, скользило по блестящей шерсти Родиона и по атласному камзолу наездника. Кончик хлыста, перекинутого через плечо, подрагивал за спиной. Хлыст колебался редко и медленно. Катомский, кажется, в любую минуту был готов остановиться.
Всеволод Александрович, судя по всему, и не думал принимать в расчет всех нас, вместе взятых. С ноги на ногу двигался он к старту, солнечный луч скользил по атласному плечу, указывая, почему, собственно, наши претензии наезднику безразличны. Он сообщается прямо с солнцем, вращаясь вместе со всем беговым кругом и несущимися лошадьми на самой оси мироздания.
Лишь перед стартом Катомский заметил, где и зачем находится. Он сделал перед жужжащей публикой несколько эффектных бросков, чтобы у лошади открылось дыхание. Тут же забили в колокол часто и прерывисто: на ста-арт! С видом палача человек с рупором направился к открытой старт-машине, у которой сзади устроена подвижная загородка: прямо за ней и принимается старт.