Консерватизм в прошлом и настоящем

Рахшмир Павел Юхимович

Ностальгия по славным временам до 1789 г. мешала Меттерниху разглядеть и верно оценить новые социальные силы в обществе XVIII в. «Рабочего вопроса» для него практически не существовало, к буржуазии он испытывал глубокое презрение. В ее либеральных устремлениях он видел смертельную угрозу своей системе, проявление невежественной «самонадеянности», чреватой «моральной гангреной» для общественного организма. Меттерних избегал контактов с богатой и образованной венской буржуазией, не понимал внутреннего мира и реальных интересов класса, теснившего феодальную знать.

Его клеврет Генц хотя и был старше, но лучше улавливал происходившие социальные сдвиги. Во время встречи с английским социалистом-утопистом Р. Оуэном в 1818 г. Генц начисто отмел аргументы собеседника насчет необходимости улучшить положение рабочих: «Нам не нужна зажиточная и независимая масса. Как мы сможем тогда ею править!»^{54}.

Однако осенью 1830 г. его более всего страшит угроза того, что «беспросветная нужда и отчаяние низших классов сделают их послушным орудием в руках безбожных демагогов»^{55}.

Если Меттерних не мог примириться с буржуазной Июльской монархией, пришедшей во Франции на смену Бурбонам после революции 1830 г., то Генц смотрел на это дело гораздо шире. «В добрый час, — приветствовал он правительство Июльской монархии, — если Дюпон, или Лаффит, или кто-нибудь еще сохранят порядок и смогут дать хлеб умирающим от голода рабочим, я завтра же отдам свой голос в их пользу»^{56}. У соратника Меттерниха были обширные и, конечно, не бескорыстные связи с миром коммерции; личная дружба связывала его с венским Ротшильдом. Генц даже отплатил другу за щедрые субсидии своим пером, написав весьма благожелательную книгу о доме Ротшильдов. В отличие от упорствующего канцлера его советник ясно видел, что нельзя бесконечно отказывать поднимающейся буржуазии в какой-то доле власти. Вообще после 1830 г. Генц был убежден, что «революции больше не сдержать и потому было бы целесообразнее пойти па некоторые уступки, сохраняя при этом монархический принцип»^{57}. Все это вызывало размолвки между старыми противниками революции. Дело дошло до того, что возмущенный Меттерних, правда в весьма узком кругу, назвал Генца «революционером»^{58}.

Вряд ли стоит преувеличивать степень остроты противоречий между Меттернихом и его верным слугой, однако нельзя не учитывать того обстоятельства, что в них отразилось наличие двух тенденций внутри консерватизма: ультраконсервативной, традиционалистской, и умеренной, либерально-консервативной.

Безусловно, главная линия противоборства проходила тогда между нисходящей аристократией и восходящей буржуазией. Однако уже в те времена наметилась взаимная циркуляция между противоборствующими силами. Их подталкивал навстречу друг другу страх перед выступлениями низов, перед растущим пролетариатом. Более дальновидные и реально мыслившие представители аристократии не могли не считаться с ростом могущества буржуазии, усилением ее социального влияния.

Либерально-консервативные тенденции раньше всего сказались в Англии и нашли реальное воплощение в политике лидера консервативной партии 30—40-х годов XIX в. Р. Пиля. В процессе борьбы против парламентской реформы, которая была проведена в 1832 г., консервативные силы, именовавшие себя по традиции «тори», предпочли для своей партии название «консервативная», поскольку оно точнее отражало их позицию в новых условиях. До сих пор понятия «консерватор» и «тори» используют как синонимы; между тем в генезисе консервативной партии вигскому элементу принадлежит существенная роль. Значительная часть вигской олигархии в конечном счете перешла на консервативные позиции, а ее идеолог Э. Берк, о котором шла речь выше, считается «отцом консерватизма». Мир Берка и Питта, т. е. вигов, которым столь многим обязаны консерваторы, по словам современного английского историка Гэша, «остается великой вершиной, с которой поток консерватизма стекал в равнины партийной политики викторианского времени»^{59}. Впрочем, между тори и вигами, а затем — между консерваторами и либералами происходил постоянный взаимообмен. Близкий сотрудник Пиля Гладстон станет воплощением британского либерализма, а самый известный консервативный политический деятель У. Черчилль после дебюта в Консервативной партий, пользуясь шахматной терминологией, миттельшпиль провел в рядах либералов, а затяжной эндшпиль — опять-таки в качестве консерватора.

Р. Пиль, возглавлявший консервативный кабинет с 1841 по 1846 г., по словам симпатизирующих ему современных английских историков Ф. Нортона и А. Охи, хорошо понимал, что «дух века» «работал» в пользу экономической либерализации, неудержимого роста индустрии. Да и сам Пиль был сыном крупного промышленника, удостоенного титула баронета. Заслугу Пиля те же английские авторы усматривают в том, что он «перевел реформистскую традицию из сферы совести и сознания в практическую политику индустриализирующейся Британии… заложил основы успешной консервативной политики на весь оставшийся XIX век»^{60}.

Действительно, Пиль взял курс на приспособление консерватизма к новым условиям политической борьбы после реформы 1832 г., по которой было ликвидировано

несколько десятков «гнилых местечек», пересмотрено представительство от избирательных округов с учетом роли новых промышленных центров, расширен электорат (примерно до полумиллиона избирателей). Лидер консерваторов хорошо понимал, что буржуазия после реформы больше заинтересована в том, чтобы закрепить достигнутые успехи, чем расширять избирательный корпус. Склонный к компромиссам Пиль, находясь в оппозиции, лишь три раза голосовал против вигских кабинетов^{61}. Целью Пиля было создание «союза собственности и порядка, делающего умеренные уступки силам перемен»^{62}. В качестве консервативного премьер-министра он решился на отмену выгодных землевладельцам хлебных законов, в соответствии с которыми существовали протекционистские пошлины на ввозимое в индустриальную Англию продовольствие, что, естественно, било по карману бедняков. Английским же промышленникам отмена протекционистских законов была необходима, чтобы в обмен за это получить свободный доступ на рынки стран, покупавших их продукцию. Приняв решение вопреки большинству голосов собственной партии, Пиль не только встал на сторону промышленной буржуазии; он учитывал также настроения масс, такой фактор, как чартистское движение.

Противниками Пиля в партии были так называемые «ультра» — могущественная группировка консерваторов-землевладельцев во главе с Р. Вивианом, маркизом Чандосом, Э. Нэтчбуллом. Вместе с ними против Пиля выступали «тори-радикалы», аристократы из общества «Молодая Англия», у которых ностальгия по «доброй старой Англии» сочеталась с расчетом привлечь на свою сторону политически незрелых рабочих, страдавших от ужасов капиталистической эксплуатации. Кроме того, наиболее дальновидные из тори-радикалов, в частности их идеолог, выходец из мелкобуржуазной среды Б. Дизраэли, опасались, что из-за компромиссной линии Пиля консервативная партия утратит свое лицо и будет поглощена вигами. Следствием внутренней борьбы между либеральной и традиционалистской тенденциями стал раскол партии в 1846 г. Пиль в известной мере опередил время; синтез феодальной аристократии и промышленной буржуазии еще не завершился даже в самой развитой стране тогдашнего мира. Что же касается его противников, они со своей традиционалистской риторикой, тягой к сохранению феодальных иерархических институтов и ценностей напоминали континентальных собратьев. Правда, английские «ультра» могли сойти на континенте за либералов.

Во Франции периода реставрации Бурбонов (1815–1830) практически безраздельно доминировали ультрароялисты; собственно от них и происходит термин «ультра». На французской же почве оформился и термин «консерватор» — так назвал свой журнал в 1818 г. Р. Шатобриан, в политической позиции и взглядах которого консерватизм переплетался с реакционным романтизмом, причем романтиком этот видный литератор был в большей мере, чем консерватором. «Ультра» стремились к утопической цели реставрации «старого режима», подразумевая под этим возврат к временам Генриха IV, а еще лучше — к раннему средневековью, эпохе крестовых походов, странствующих рыцарей и трубадуров. Их фантасмагорические устремления совпадали с целями Карла X, попытавшегося восстановить всевластие монархии, что вызвало революционный взрыв в июле 1830 г. После повторного свержения династии Бурбонов ее сторонники, часть аристократии, мелкое дворянство и клир, не сложили оружия и заняли место на крайне правом фланге политической структуры Июльской монархии (1830–1848), возглавляемой представителем Орлеанской династии Луи-Филиппом. Как отмечает известный французский историк Р. Ремон, 1830 год разделил правый лагерь на более умеренную орлеанскую правую и крайне правый традиционализм^{63}.

Либерализм консерваторов умеренного типа был крайне ограниченным. В сущности, он допускал некоторое расширение элиты за счет крупной буржуазии и одаренных представителей буржуазной интеллигенции. Участие в политической жизни оставалось уделом немногих, даже голосовать имели право, можно сказать, не избиратели, а избранные: с 1830 по 1846 г. электорат увеличился с 99 тыс. до 224 тыс. из 35 млн. населения. Еще меньше было сделано в сфере социальной. За время пребывания у власти правительства Ф. Гизо (1842–1848), писал английский историк Вудворд, «не было принято ни одной заслуживающей внимания социальной меры. Даже робкие попытки экономических реформ обычно гасились страхом задеть права собственности»^{64}. В этом смысле Гизо недалеко ушел от Меттерниха, с которым у него установились весьма дружеские отношения, особенно после 1848 г., когда оба бежали от революции. Отвечая на обвинения в равнодушии к беднякам, Гизо предлагал свой знаменитый рецепт: «Обогащайтесь!» Либерально-консервативный режим Июльской монархии с легкостью рухнул под ударами революции 1848 г. в значительной мере из-за своей ограниченности.