'Консервный' завод
Шрифт:
Отвечаю нараспев, на стокгольмском диалекте:
– Меня учил русский полковник Иванов. Вы тоже Иванов, наверное, родственник. Полковник служил в "Опера Челларен" в Стокгольме. Это отличный кабак. Полковник дирижировал там балалайка-оркестром.
"Получайте, господин Иванов".
Иванов недоволен.
– Много научил?
– спрашивает по-шведски.
В ответ я круто ругаю его по древнерусскому обычаю с сильным иностранным акцентом и поясняю:
– Так любил говорить полковник.
Взрыв
– Я по-русски знаю еще: пососок на дороску.
– И не без гордости поясняю: - Это говорят, когда пьют последнюю кружку водки.
Даже Иванов смеется.
– Вы хорошо знаете русский язык.
И после некоторого раздумья говорит, повернувшись к столу:
– Василий Иванович, дам гостю чаю и не забудь всыпать туда что я сказал. От этого он проснется через несколько дней, если не издохнет.
– Вам нужен отдых, - по-шведски поясняет он мне и, не отрываясь, смотрит в глаза.
Я не хочу засыпать на несколько дней. Тем более навсегда. Но по внимательности взгляда из-под очков и небрежности брошенной фразы угадываю ловушку.
Василий Иванович спокойно отвечает:
– Все сделано.
– И передает Иванову чай и кусок хлеба с маслом.
Надо рискнуть. У чая металлический вкус, но, может, это от кружки. А может, и нет.
Все равно пью, вынув ложку, и хвалю, что крепкий. Я люблю русский чай и русское гостеприимство. Мне стыдно, что доставляю им столько хлопот. Убытки, причиненные моим автомобилем, охотно возмещу. А вообще рад познакомиться.
Дожевываю хлеб и возвращаю пустую кружку. Они смотрят на нее с облегчением.
– Ни черта не понимает, - формулирует всеобщее мнение Василий Иванович.
Они рады, что я не понимаю по-русски. Это не удивительно - я знаю, кто они такие. Но какова связь между лабораторией министерства и ветчиной с горошком? Опять же при чем тут Николаевский мост, - первое, что я слышал в этой комнате.
Надо попробовать разговориться.
– Мне, право, стыдно, что я вам испортил дом. Знаете, я его с дороги не заметил. Мне показалось, что я упал в огород.
– Верно, - говорит Иванов, - в огород. А под огородом наш погреб, и вы сюда провалились. У нас здесь мастерская... консервный завод.
Он стал значительно любезнее. Он хочет дать какое-нибудь нормальное объяснение их подполью.
Я констатирую отсутствие зловредных веществ в чае. В самом деле: спать мне не хочется, наоборот, хочется есть, и мне дают тарелку ветчины с зеленым горошком.
– Очень вкусно. Ваше изготовление?
– Почти, - усмехается Иванов.
Дальше не идет. Надо начать с другого конца.
– Удивительно, как я не разбился насмерть. С полного хода. Это было как во сне. Я падал без конца, а потом распахнулась дверь, я увидел вас, и вы сказали: "Николай эскимос". Что это значит?
– Как?
– Иванов заметно вздрогнул.
– Ничего подобного, - с внезапной
Он не хочет говорить про Николаевский мост настолько, что даже путается в шведском языке. Примем к сведению.
– Как ваша нога?
– переключает он разговор.
– Спасибо, много легче. Только благодаря вам. Может быть, вы теперь отправите меня в город на автомобиле? Я доставляю вам столько беспокойства.
– Пустяки, лучше вам совсем не двигаться недели две, а тогда мы вас отвезем. Простите, что у нас так неудобно; мы люди бедные, здесь живем и работаем.
Значит, они предпочитают продержать меня здесь недели две. Очевидно, на их консервной фабрике есть кое-какие производственные секреты.
– Кстати, - прерывает мои мысли Иванов, - куда сообщить о том, что вы у нас?
– И опять смотрит мне в глаза своими очками.
Это скверный вопрос. Ведь не сказать же: "В Советское полпредство, Бульвардсгатан, 21". Кроме того, там, как и во всем Гельсингфорсе, никто и не знает шведского художника Бертиля Лунда.
– Топелиусгатан тринадцать, трап Д, квартира 43. Я там остановился у приятеля. Его зовут Хегфорс. Аксель Хегфорс.
Все в порядке, потому что Аксель на прошлой неделе уехал в Лондон.
– Хорошо, - сказал Иванов и встал из-за стола.
– Вам нужен отдых. Спите.
– И, повернувшись к своим сотоварищам, добавил порусски: - Идемте химией заниматься, господа офицеры.
На прощанье быстро взглянул на меня. Я был заинтересован повязкой на левой ноге...
Мои часы были разбиты, и я потерял счет времени. Иногда казалось, что я сплю целые сутки, иногда - что я просыпался, не успев заснуть. И всегда они ели и пили чай. Всегда та же белая лампа и тот же слоеный табачный дым.
Иванов дал мне затрепанный комплект гельсингфорсской "Аллас Кроники" и любезно со мной говорил, когда страдал припадками подозрительности.
Во время одного из таких припадков он напомнил мне, что я художник, и попросил нарисовать на стене его портрет. "На память", - пояснил он и протянул кусок угля. Стена беленая. Иванов смотрит на меня во все очки. Напрасно я не назвался коммерсантом. Но жалеть поздно, беру уголь. Я не умею рисовать, но в юности хорошо изображал плезиозавров. В стоячих воротничках и с галстуком.
Резко и размашисто нарисовал на стене такого же. Добавил очки и стриженую шерсть на затылке. Вышло даже похоже.
– Футурист, - фыркнул Иванов и ушел. Двигаться я не мог. Это было трудно, но меня непреодолимо притягивала та дверь, куда мои хозяева уходили после еды. Оттуда доносилось жужжание, а иногда звон пилы по металлу.
Потом я потерял сон. Часами лежал и прислушивался к звукам изза закрытой двери. Лежал, закрыв глаза, и ровно дышал при хозяевах. Напрасно - они между собой не говорили.