КОНСТАНС, или Одинокие Пути
Шрифт:
— Знаешь, — сказал Аффад, — война медленно, но все же идет к концу. Италия вывернулась наизнанку, как рукав пальто. Я просмотрел все отчеты. Теперь нам известна дата высадки союзников в Европе. Это обязательно произойдет, все силы будут задействованы — немцы уже знают. И теперь, пока их еще не сломили, они будут вести себя намного отвратительнее. Прав был Тацит, [207] он совершенно точно описал характер этой нации. А англичане держались великолепно; не знаю уж, чем мы сможем их потом отблагодарить…
207
Тацит,
— А что будет потом — каким ты представляешь мир потом?
— Разбитая Европа, похожая на старые сломанные часы; понадобятся шесть или семь лет, чтобы этот механизм снова заработал, если только русские не помешают. Они выйдут из войны сильными, это мы будем совсем истощены.
— Я останусь тут, — проговорила Констанс. — Буду распоряжаться отсюда, если получится. Посмотрим. А пока, на теперешний момент, мы не должны забывать, что завтра прилетает Обри. Сатклифф запаниковал и слег с сильной простудой. Похоже, боится посмотреть в глаза своему Создателю.
Он незаметно заснул, лежа рядом с ней, а потом и она заснула, но перед этим переоделась в шелковый халат и, зайдя в ванную комнату, расчесала растрепавшиеся волосы. Радио было включено, но совсем тихо. Констанс услышала, как Морис Шевалье поет свою «Луизу», и очень растрогалась, слезы покатились из глаз, размыв тушь и пудру, которые она поленилась смыть. Протерев лицо бумажной салфеткой, она сказала своему отражению в зеркале:
— Вот увидишь, все это закончится острой неврастенией.
Развязав шнурки, она тихонько стащила с него ботинки, так что он даже не пошевелился; чем же он занимался, что так уставал? Потом накрыла его и себя пледом, устроилась поудобнее, почти не дыша, как птичка, и стараясь не разбудить Аффада. Среди ночи Констанс проснулась и увидела, что он смотрит на нее широко открытыми глазами, так пристально, что сначала ей показалось, будто он все еще спит. Нет, Аффад не спал.
— Как чудесно! — прошептал он и после этого опять заснул.
Констанс ощутила гордость и покой, словно покормила грудью младенца. Сама она спала плохо, так как ее теперь тревожило будущее — мысленно она строила гнездо, то самое гнездышко, которое так осуждала. Ей показалось, что и часа не прошло, когда зазвонил будильник, и они неохотно поднялись в темноте, представив себе далекое летное поле в заснеженной долине. Автомобиль тоже не хотел заводиться, но наконец мотор заработал, и они поползли по спящим улицам в сторону озера, где было больше света, обещавшего скорое ясное утро.
— Можно мне покурить?
— Нет. Или я тоже закурю.
— Отлично.
Довольно долго они еще сонно молчали, потом Аффад спросил:
— У тебя уже есть план, как лечить Обри Блэнфорда? Ты говорила, что внимательно прочитала его карту.
— Да, есть. Надо сделать одну большую операцию и две уже менее серьезные, все не так уж безнадежно. Я попросила Кессли положить его в свою клинику — на сегодняшний день он лучший хирург в этой области. Обри еще молодой, и он в хорошей физической форме. Так что в его случае не стоит делать мрачных прогнозов. Я все организовала — у него будет неплохая палата с видом на озеро, и, разумеется, тут же под рукой горячая минеральная вода. Интересно, что он скажет.
Аэропорт еще только начинал просыпаться, так что в баре им подали невкусный слабый кофе и круассаны. Однако они довольны были и тем, что оказались в теплом уютном помещении, потому что снаружи дул сильный холодный ветер. Через некоторое время вдали послышалось ровное гудение трех «энсайнов», которые доставили
— Вот! — наконец-то воскликнул Аффад.
Узнал он, правда, не Блэнфорда, который сидел, съежившись, в кресле и крепко спал, укрытый пледом, а его змееголового слугу Кейда, который вез кресло, направляясь в их сторону. На нем было нечто вроде формы, которую носили в пустыне: вместо кителя охотничья куртка, а на форменной фуражке красовалось петушиное перо.
— Доброе утро! — весело крикнул он, завидев Аффада. — Вот он, целый и невредимый. Только сейчас он крепко спит. — Словно в подтверждение своих слов, Кейд порылся в ногах спящего и извлек из-под пледа пустую бутылку, в которой прежде было виски. Он нахмурился. — По мне так слишком много, но разве скажешь? Мое дело — выполнять приказы.
Он по-собачьи оскалился, показав желтые зубы. Это означало улыбку. Больной в кресле пошевелился.
Констанс показалось, что Блэнфорд очень похудел с тех пор, как они виделись в последний раз; в своем теперешнем состоянии он выглядел гораздо моложе и был на удивление загорелым, что придавало ему сейчас, пока он спал, вполне здоровый вид.
Но вот он проснулся, то ли из-за резкого толчка кресла-коляски, то ли из-за внезапной тишины, или, наоборот, из-за шума или неожиданного холода — пронизывающий ветер не утихал, и воздух был полон приветственных возгласов. Так или иначе, он проснулся и, смущенно улыбаясь, протянул каждому руку со словами:
— Прошу прощения — меня несколько развезло. Перелет был долгим, двенадцать часов, и из-за боли в спине пришлось пить виски, хоть Кейд и возмущался.
Констанс с искренним удовольствием сказала, что он ничуть не изменился — ну, если не считать появления маленьких усиков. И она тоже не изменилась, проговорил он и покраснел от удовольствия и смущения, расчувствовавшись при встрече с человеком, сумевшим как-то выжить после того их лета в Провансе. И оба тотчас оговорились:
— Зато внутри! — воскликнула Констанс, и он согласился, что перемены есть, правда, невидимые. В душе они считали себя стариками. Пока они разговаривали, он держал ее за руку, словно так ему было теплее и надежнее. Чувствуя себя лишним и не желая усугублять скованность и смущение обоих, Аффад, сердечно поприветствовав Блэнфорда, удалился. Решили, что Констанс поедет в автомобиле «скорой помощи» вместе с Обри, а он потом пришлет за ней в клинику служебный автомобиль.
Надо было еще пристроить Кейда и коляску, и Констанс договорилась с шофером «скорой помощи», после чего втиснулась рядом с ним и всю дорогу молча держала Обри за руку.
— Не могу поверить! — воскликнул он один раз и больше ничего не сказал, однако она обратила внимание на то, что его лихорадит и он немного нервничает, вне всяких сомнений, от усталости и дискомфорта, испытанных в тесном самолете устаревшего образца. Во всяком случае, он громко и с неожиданной суровостью бранил Кейда за какие-то дурацкие мелочи. Слуга не отвечал, но щерился, приоткрыв зубы, с выражением страдания на лице, а, может быть, наоборот, как пес, готовящийся к нападению. Свое неудовольствие он выражал частыми вздохами и громким сопением. Поняв, что Констанс подметила раздражительность, эту новую черту в его поведении, и смотрит на него с любопытством, Обри покраснел, деланно засмеялся и попытался отшутиться: