Константин Коровин вспоминает…

Зильберштейн Илья Самойлович

–  Этих красок у меня нет, - говорит Сорокин.
– Вот синяя берлинская лазурь - я этим пишу.

–  Нет, - говорю я, - это не годится. Тут краски говорят в природе. Охрой это не сделать.

Сорокин послал за красками, а мы пошли покуда в дом завтракать.

–  Вот ты какой, - говорил Евграф Семенович, улыбаясь.
– Краски не те - и его глаза так добро смотрели на меня, улыбаясь.
– Вот что ты, - продолжал Сорокин, - совсем другой. Тебя все бранят. Но тело ты пишешь хорошо.

А пейзажист. Удивляюсь я. Бранят тебя, говорят, что пишешь ты по-другому. Вроде как нарочно. А я думаю - нет, не нарочно. А так уж в тебе это есть что-то.

–  Что же есть, - говорю я.
– Просто повернее хочу отношения взять - контрасты, пятна.

–  Пятна, пятна, - сказал Сорокин.
– Какие пятна?

–  Да ведь там, в натуре, разно - а все одинаково. Вы видите бревна, стекла в окне, деревья. А для меня это краски только. Мне все равно чту - пятна.

–  Ну постой. Как же это? Я вижу бревна, дача-то моя из бревен.

–  Нет, - отвечаю я.

–  Как нет, да что ты, - удивлялся Сорокин.

–  Когда верно взять краску, тон в контрасте, то выйдут бревна.

–  Ну уж это нет. Надо сначала все нарисовать, а потом раскрасить.

–  Нет, ничего не выйдет, - ответил я.

–  Ну вот тебя за это и бранят. Рисунок - первое в искусстве.

–  Рисунка нет, - говорю я.

–  Ну вот, что ты, взбесился, что ли? Что ты!

–  Нет его. Есть только цвет в форме.

Сорокин смотрел на меня и сказал:

–  Странно. Тогда что ж, а как же ты сделаешь картину не с натуры, не видя рисунка.

–  Я говорю только про натуру. Вы ведь пишете с натуры дачу.

–  Да, с натуры. И вижу - у меня не выходит. Ведь это пейзаж. Я думал - просто. А вот, поди: что делать - не пойму. Отчего это. Фигуру человека, быка нарисую. А вот пейзаж, дачу - пустяки, а вот, поди, не выходит. Алексей Кондратьевич Саврасов был у меня, смотрел, сказал мне: «Эта желтая крашеная дача - мне смотреть противно, не только что писать». Вот чудак какой. Он любит весну, кусты сухие, дубы, дали, реки. Рисует тоже, но неверно. Удивлялся - зачем это я дачу пишу, - и Сорокин добродушно засмеялся.

После завтрака принесли краски. Сорокин смотрел на краски. Я клал на палитру много:

–  Боюсь я, Евграф Семенович, попорчу.

–  Ничего, порти, - сказал он.

Целым кадмиумом и киноварью я разложил пятна сосен, горящих на солнце, и синие тени от дома, водил широкой кистью.

–  Постой, - сказал Сорокин.
– Где же это синее? Разве синие тени?

–  А как же, - ответил я.
– Синие.

–  Ну хорошо.

Воздух был тепло-голубой, светлый. Я писал густо небо, обводя рисунок сосен.

–  Верно, - сказал Сорокин.

Бревна от земли шли в желтых, оранжевых рефлексах. Цвета горели

невероятной силой, почти белые. Под крышей, в крыльце, были тени красноватые с ультрамарином. И зеленые травы на земле горели так, что не знал, чем их взять. Выходило совсем другое. Краски прежней картины выглядывали кое-где темно-коричневой грязью. И я радовался, торопясь писать, что пугаю моего дорогого, милого Евграфа Семеновича, моего профессора. И чувствовалось, что это выходит каким-то озорством.

–  Молодец, - сказал, смеясь, Сорокин закрывая глаза от смеха.
– Ну, только что же это такое? Где же бревна?

–  Да не надо бревен, - говорю я.
– Когда вы смотрите туда, то не так видно бревна, а когда смотрите на бревна, то там видно в общем.

–  Верно, что-то есть, но что это?

–  Вот это-то есть свет. Вот это и нужно. Это и есть весна.

–  Как весна, да что ты? Вот что-то я не пойму.

Я стал проводить бревна, отделяя полутоном, и сделал штампы сосен.

–  Вот теперь хорошо, - сказал Сорокин.
– Молодец.

–  Ну вот, - ответил, я.
– Теперь хуже. Суше. Меньше горит солнце. Весны-то меньше.

–  Чудно. Вот от того тебя и бранят. Все ты как-то вроде нарочно. Назло.

–  Как назло, что вы говорите, Евграф Семенович?

–  Да нет, я-то понимаю, а говорят, все говорят про тебя…

–  Пускай говорят, только вот довести, все соединить трудно, - говорю я.
– Трудно сделать эти весы в картине, что к чему. Краски к краске.

–  Вот тут-то вся и штучка. Вот что. Надо сначала нарисовать верно, а потом вот как ты. Раскрасить.

–  Нет, - не соглашался я. И долго, до поздней ночи, спорил я со своим милым профессором, Евграфом Семеновичем. И посоветовал я ему показать это Василию Дмитриевичу Поленову.

–  Боюсь я его, - сказал Евграф Семенович.
– Важный он какой-то.

–  Что вы, - говорю я, - это самый простой и милый человек. Художник настоящий, поэт.

–  Ну и не понравится ему моя дача, как Алексею Кондратьевичу. Чудаки ведь поэты.

–  Нет, - говорю.
– Он не смотрит на дачу. Он живопись любит, не сюжет. Конечно, дача не очень нравится, но не в том дело. Цвет и свет важно, вот что.

–  А ты знаешь, я никогда об этом не думал. Пейзаж - это, я так полагал, - дай попробую, думаю, - просто…

Когда уходил от Сорокина, то он простился со мной, смеясь, сказал:

–  Ну и урок. Да задал ты мне урок, - и он сунул мне в карман пальто конверт.

–  Что это вы, Евграф Семенович?

–  Ничего, возьми. Это я тебе… сгодится.

Я ехал домой на извозчике. Вынул и разорвал конверт. Там лежала бумажка в сто рублей. Какая была радость.

IX. [С. И. Мамонтов][25]