Константинополь Тихоокеанский
Шрифт:
Верную Ласточку пришлось оставить на конюшне, — негоже встречать цесаревича на кобыле. Вскочил, стремени не задев, на Зевса, здоровенного и злющего жеребца. Вперёд! Смотрите, гвардионусы, как моряки Российского флота могут! За мной рванул конвой.
С отрядом брата встретились в полуверсте от заставы.
— Костя! Вырос то как!
— А ты Саша всё-таки сбрил бороду? А ведь в письмах заверял, что так и будешь ходить, впечатлённый сибирскими староверами.
— Как я могу предстать перед невестой в таком виде? Шутил! Шутил я, брат! Дай обниму, генерал ты мой адмиралище!!!
Свита и моя и цесаревича приотстала, давая возможность братьям спокойно
— Как тебе моя Мария? Рассказывай, молчун. Слова из тебя не вытянешь!
— Прекрасная девушка, рад за тебя, брат. Только вот придворная сволочь позволяет себе косые взгляды. Замечания колкие и тому подобные гадости. Ну, ты ж ходок по фрейлинам, сам понимаешь…
— Понятно, ничего не изменилось за три года. Значит, это ты отцу подсказал про переезд в Москву.
— Я хочу к вам сбежать, подальше от маменькиных нотаций.
— Погоди, но у тебя же там дела, целый завод! Неужели бросишь?
— Перевезу в Москву. Как построишь железную дорогу, по ней и перевезу!
— А флот, или Балтику тоже подтянешь к первопрестольной?
— Да, с морем не получится, но в гости ездить буду. Не прогоните?
— Костя, — брат даже задохнулся от возмущения, — да как ты можешь такое говорить! Даже в шутку! После всего, что ты для нас сделал!
Мда, примерно такой реакции я и ожидал. После того что я сделал. Да Роберта Рождественского я обворовал. Цинично рассудив, что в этой реальности вряд ли он родится, слишком много точек расхождения появилось с нашим миром. Если смотреть по Пушкину и по Амуру, даже по Лермонтову. Михаил Юрьевич после разжалования и отправки на Кавказ, литературным творчеством не занимался и сгинул в одной из первых стычек с горцами в 1838 году. Представьте, если бы в нашей реальности после стиха «На смерть поэта» Лермонтов ничего не написал? Представили? Вот, а у нас тут так…
Поэтому надо добавить романтики и лирики в век жестокий девятнадцатый, а заодно и поддержать реноме чудо-ребёнка, а то многие записали юного Костю Романова в торгаши и счетоводы.
То, что ЗДЕСЬ я рисовал на порядок лучше, чем в родном теле и в своём мире 20–21 века уже упоминал, но и музыкальные способности «прорезались». — Костик недурно играл на рояле и голос был великолепный. И вот, в феврале 1841 года, просмотрев письма брата и отобрав одно, где он описывал дальневосточную природу с Амуром-батюшкой, огромными звёздами, величавыми елями и бескрайними просторами, я подвинул к себе стопку листов и начал «изображать черновики». Дня три я «марал бумагу», строго приказав не убирать со стола ни одного листочка, а затем ломанулся к Жуковскому.
— Василий Андреевич! Вот!
— Что тут, Константин? Стихи?
— Нет, то есть да. То есть не совсем стихи, — песня.
— Вот как, любопытно. Позвольте, — мэтр забрал исчёрканные листки.
— Это прежняя версия, вот последняя.
— Костя, ты хоть понимаешь что натворил, — старика едва не хватил удар, Жуковский с благоговейным ужасом смотрел на меня. Ай да Роберт, ай да молодец!
Всегда бесило в альтернативках «перепевание» очередным попаданцем советских шлягеров и огромные, на главу и более перечисления сумм гонораров и прочих благ, за уворованные тексты и мелодии, а тут сам…
Ну, оправдание то всегда найдётся — денег за скоммунизженный текст Рождественского не получу. А слава и признание, если таковые будут, нужны для укрепления авторитета меня-попаданца и «более лучшего» изменения действительной реальности. Говорю ж, оправдание отыщется даже самым неблаговидным поступкам.
Жуковский
— Мне писал Саша о природе тех мест, где сейчас находится. Безбрежный океан звёзд, отражающихся в великой реке Амур, величавые ели по берегам, переписка брата и Мари, их любовь, вспыхнувшая как факел в ночи за тысячи вёрст (господи, какую хрень я несу, но надо, Штирлиц, надо) — вот что послужило к написанию сего произведения. Не судите строго.
И я грянул. Разумеется, предварительно потренировался у себя в комнатах, но всё равно сомневаюсь, что вытяну на уровень Лещенко или Кобзона. Да и на два голоса петь надо, по идее. Ну, нет тут Анны Герман, что уж поделать…
Покроется небо пылинками звезд, И выгнутся ветки упруго. Тебя я услышу за тысячу верст. Мы — эхо, Мы — эхо, Мы — долгое эхо друг друга. И мне до тебя, где бы ты не была, Дотронуться сердцем не трудно. Опять нас любовь за собой позвала. Мы — нежность, Мы — нежность. Мы — вечная нежность друг друга. И даже в краю наползающей тьмы, За гранью смертельного круга, Я знаю, с тобой не расстанемся мы. Мы — память, Мы — память. Мы — звездная память друг друга.Кто порвал зал? Я порвал зал! Матушка и сёстры рыдают, кто-то бежит за Мари, которая в храме набирается православной благодати. За отцом скорохода погнали…
Реакцию «общественности» века девятнадцатого, неискушённой и незакалённой интернет-срачем и пропагандой нетрудно представить. Особенно когда выяснилось, что романс воспевает любовь цесаревича Александра, находящегося в далёком далеке, к его милой Мари. Кстати, придворная шелупонь девчонку после сего возненавидела ещё больше. А к Костику начали клинья бить мамзели и мадамы с вполне определёнными намерениями. Ладно бы певички были, понятно и объяснимо. А то цвет аристократии жаждет стать героинями следующего хита поэта Константина Романова, любимого ученика самого Пушкина Александр Сергеича. Вот же хитропопые особы, так и норовят разменять п… на шлягер.
Свобода нравов, царящая во дворце, ранее меня никоим образом не касалась. Танцы-шманцы я игнорил, высиживал с книгами и географическими картами, или сопровождал императора. Сашка вон блистал и завораживал слабый женский пол. Но теперь, чую не отбиться. Блин, хоть бы гадость какую не подцепить. Интересно, какие тут контрацептивы-то?
Так что последние полгода протекали весело и нескучно, сбежал от великосветских шлюх на корабли балтийского флота, вмёрзшие в лёд. Государь-император мои опасения подхватить дурную болезнь от поклонниц разделял и, насколько я понял, озаботился вместе с лейб-медиками, проблемами взрослеющего Константина. Интересно, кого мне подложат? Пора уже, ох, пора…