Констебль с третьего участка
Шрифт:
Освободив икону от обертки мы аккуратно, стоймя, водрузили ее на стол старшего инспектора. Наш штатный художник пригляделся, и потрясенно ахнул.
— Да это же Эндрю Флорин, лопни мои глазоньки! — пораженно воскликнул он. — Но что за негодяй покрывал изображение лаком? Это же бронирование, а не олифление… Постойте, да оно отслаивается.
Мистер О`Хара провел рукавом по поверхности, и на столешницу посыпались темные чешуйки лака, открывая нам удивительно яркие, словно только что нанесенные, краски.
— Сможете привести образ в нужное состояние? — напряженно спросил инспектор. — Это позволит нам привлечь на свою сторону
— Да, но… Нужна не простая, но именно иконная олифа, а у меня ее нет.
— Льняное масло, отбеленное под действием дневного света в продолжение двух лет и вареное затем со свинцовыми белилами или свинцовым глетом? — спросил доктор Уоткинс, и, получив утвердительный ответ, произнес: — У меня есть. Осталось от одного дела… Можете послать ко мне домой, инспектор — миссис Кристи знает, где это.
— К обеду закончите, мистер О`Хара?
— Помилуйте, сэр! Я-то, положим, и к утру закончу, но олифе полтора дня надо сохнуть!
— Ну это-то уже вопрос решаемый… — пробормотал инспектор.
В дверь постучали, и на пороге появился Стойкасл — нынче он был дежурным по участку.
— Сэр, — обратился он к мистеру Ланигану, — осмелюсь доложить, сегодняшний задержанный здоровяк пришел в себя.
— А! Прекрасно. — потер руки старший инспектор. — Давайте-ка его сюда, голубчика… Мистер О`Хара, скажите, как долго Вы будете удалять старый лак?
— С четверть часа, может немного больше. — пробормотал художник не отрываясь от занятия. — Если констебль будет столь любезен, что подержит икону это время.
— Что же, мистер Вильк, не откажете в любезности? — спросил мистер Ланиган.
— Не откажу, сэр. — еще четверть часа без сна я переживу, а поглядеть, как облик святой будет выглядеть без этой, раскритикованной нашим художником лакировки, было страсть как интересно.
Да и конка еще не ходит, а тратиться на кэб (тем паче идти домой пешком) что-то не хотелось.
Вскоре Маккейна, в наручниках, доставили в кабинет.
— Лучше мне не дергаться. — хмыкнул он, покосившись на меня, и тот предмет, что я держал в руках.
— Уж будьте так любезны. — ответил мистер Ланиган, и, кивнув на стул, добавил: — Присаживайтесь.
Задержанный последовал его указанию (пара констеблей, ну просто на всякий случай, осталась стоять рядом с ним), а старший инспектор, сложив руки в замок, посмотрел на него долгим взглядом.
— Скажите, мистер Маккейн… Это, кстати, Ваша настоящая фамилия?
— Да, сэр. — ответил тот.
— Так вот, скажите нам мистер, зачем Вы убили мать Лукрецию?
— Что?!! Да я… — преступник хотел было в возмущении подскочить, но был остановлен тяжелой рукой Мозеса Хайтауэра. — Э, нет, сэр, вот это Вам на меня повесить не удастся! Уж чего-чего, а этого-то я точно не делал!
— А что же делали? — мягко поинтересовался доктор Уоткинс. — Ну, кроме того, что проникли в женскую обитель без дозволения настоятельницы или лица ее замещающего, что действующим законодательством трактуется как святотатство, и оказали сопротивление полицейскому? Ведь это Вы похитили сестру Епифанию, верно?
— Моя вина, сэр. — ответил Маккейн, тяжко вздохнув и поникнув даже как-то. — Не знаю как Вы про это прознали… Но она жива и здорова! Я собирался ее отпустить когда вся эта катавасия со старинными чертежами закончится, ей-богу, сэр!
— Где Вы ее держите?!! — хлопнул ладонью по столу мистер Ланиган.
— В
— Констебль Стойкасл! — крикнул старший инспектор.
Когда тот явился, Ланиган распорядился отправить в дом Маккейна дежурный наряд, и доставить в участок удерживаемую там монахиню.
— Ну а теперь, — сказал Уоткинс, — расскажите нам, что же Вы искали в тайнике аббатисы.
— И на кого работаете. — добавил старший инспектор.
— Сэр… Я не знаю, на кого я работаю. Мне никогда не доводилось видеть этого человека.
— Так! — насупился Ланиган. — И Вы полагаете, будто я в такое поверю?
— А пускай мистер Маккейн расскажет нам свою историю с самого начала, инспектор. — предложил доктор. — Ведь сотрудничество со следствием, если я верно помню, смягчает вину.
— Вплоть до перевода в разряд свидетелей — зависит от степени сотрудничества.
— Что же… — вздохнул арестованный. — Я расскажу вам, господа, историю своей жизни и падения.
Он помолчал немного, собираясь с мыслями.
— Происхожу я из небогатого дворянского рода в Дамфрисе, что в Стрэтклайде.
— Англичанин? — удивился Макензи.
— Шотландец, сэр! — с негодованием ответил Маккейн. — И именно это стало причиной моих горестей. После несчастливой битвы при Куллодене, почти полторы сотни лет назад, как все вы знаете, хайленднры во главе с Джорджем Мюрреем запросили помощи в Эрине, и короновали вашего короля Донхада шотландской короной. Стрэтклайд же достался англичанам, и скверные оказались это хозяева для нашей земли. Нет таких притеснений, что не чинили бы они шотландцам, имевшим несчастье оказаться под управлением британской короны. Арендаторов сгоняли с земель, дворян лишали их ленов… Мы бунтовали, но бунты быстро и жестоко подавлялись, а в землях наших селилось все больше и больше англичан. Что я рассказываю, вы сами все это прекрасно знаете, господа.
Он покачал головой.
— Как и многие в юности, я мечтал о свержении ненавистного владычества, и вступил в тайное общество заговорщиков — "Круг Чертополоха", надеясь или победить, или с честью погибнуть в борьбе. Увы, прекрасному порыву моей души не суждено было сбыться. Мои соратники, смирившись с невозможностью открытого противостояния Лондону, решили действовать путем террора: убивать английских поселенцев, жечь их фермы, и чиновников англичан они тоже приговорили к смерти. — Маккейн вновь тяжело вздохнул. — Незадолго до того, как я вступил в их ряды, одно из покушений вышло удачным — был убит проезжавший через наш городок лорд-протектор Глазго. Надо ли говорить, какие силы были брошены на поиск его убийц? Я, в отличие от большинства членов "Круга Чертополоха", не обладал еще навыками уходить от слежки, путать следы и скрываться. Англичане без труда меня арестовали, хотя я-то как раз был и не при чем, и приговором мне должна была стать виселица. Тут-то я и попался на крючок своим нынешним хозяевам. Будучи отнесен к особо опасным преступникам, злоумышлявшим против короны, я был заключен в одиночную камеру, где дожидался судилища и казни. Надо ли говорить, насколько я был угнетен? Никому не хочется умирать в семнадцать лет, и я не был исключением, однако твердо был намерен не выдать никого из своих товарищей с "Круга Чертополоха" — тем паче, что и известны мне были весьма и весьма немногие.